Клиника Сперанского
Шрифт:
– Тут от всех комнат.
– Это радует, - ответил Новиков, которому перспектива согнать голых дамочек в игровую с её обширным баром не особенно импонировала.
– Все по комнатам.
Но так как никто не сдвинулся с места, рявкнул:
– Я что сказал?
Через пять секунд огромный, как теннисный корт, холл был пуст, только на полу валялись Штольц, Ростик да холодное оружие.
Подбирая ключи, Новиков принялся одну за другой закрывать комнаты, хотел было принести раненому пареньку бутылку водки из бара, но тот угрюмо отказался - есть, мол. Над ним,
Вот ведь что странно: паренек вышел убивать, но не успел, потому что сопля еще был зеленая, и по идее не жалеть его надо было, а сурово наказывать, но почему-то не видел в нем Новиков смертного врага. Может, зря? Не один он тут такой, с "Береттой", все они такие, отведавшие вольной жизни и легкой наживы, контуженные недоразвитым капитализмом. Всех их по идее следовало бы упечь на лесоповал, чтобы тяжким трудом исправляли собственную контузию. С другой стороны - собственную ли?
Новиков направился в игровую.
Здесь его уже ждали, не пригнись он вовремя - получил бы в лоб бутылкой шампанского, но он пригнулся, и бутылка улетела в холл, врезавшись в стену. Брызнули осколки, по светлым обоям разлилось рваное желтое оплывающее пятно.
А качок, еще нетвердый в ногах, но непреклонный в намерениях, уже схватил следующую бутылку, уже занес над головой, однако швырнуть не успел - меткая пуля разнесла её вдребезги.
– Ой-ёй-ёй, - запричитал бедный качок, схватившись за ухо.
Из-под пальцев его проступили красные капли.
– В каске надо ходить, - посоветовал Новиков.
– Иди уж, бомбист, там тебя перевяжут.
Заперев качка в комнате с раненым в руку, где перевязкой его тут же с азартом занялась сердобольная девица, Новиков вернулся к барменше, которая сидела за столом и курила. Спросил, усмехнувшись:
– Не ожидала?
Она пожала плечами: дескать, мне-то что?
– Герман поругает - я ведь жив, - сказал Новиков.
– Что влила в коктейль?
– А Штольц разве не помер?
– равнодушно отозвалась чернокудрая прелестница.
– Он так шарахнулся.
– И всё же?
– Чё дали, то и влила. Я чё - понимаю?
– За это во Франции голову отрубают, - кровожадно сказал Новиков и вышел в холл, где началось какое-то шевеление.
Штольц сидел на пятой точке, держался за горло и смотрел то на недвижимого Ростика, то на пятн на стене.
– Что, друг?
– сказал Новиков, подойдя к нему.
– Домкрат нужен?
Штольц перевел взгляд на Андрея с дипломатом в левой и бесшумным пистолетом в правой руке и прохрипел:
– Ты мне, гад, горло перешиб. От этого рак бывает, сволочь ты этакая.
Куда только девался густой дьяконовский бас.
– Ничего, - сказал Новиков, - оклемаешься. Ты меня тоже не в санаторий отправил.
– Ну уж, извини, - Штольц развел руками.
– В следующий раз будет цианистый калий.
– А зачем?
– действительно, зачем?
– подумав, сказал Штольц.
– Дай руку-то.
–
– А то своей клешней уцепишь - и никакого яда не надо.
– Это верно, - согласился Штольц, после чего встал на карачки, а потом в полный рост.
– Ростик, кажись, готов.
– Кажись, жив, - в тон ему возразил Новиков, заметив под веками движение глазных яблок.
– Коль уж ты такой непотопляемый, отложим разговор до завтра, - сказал Штольц, к которому понемногу возвращался прежний бас.
– Могу выделить раскладушку.
– Нет, друг, - ответил Новиков.
– Ты будешь спать, где я скажу и под замком. А я, так и быть, выбираю твою спальню.
И похлопал по карману, в котором забренчали ключи.
Глава 4. Понедельник. Чем не демократия?
В воскресенье, как и договаривались, Кислов позвонил Фадееву, и теперь, в понедельник, миновав площадь Ленина, а затем Молсковскую и Володарского, шагал тенистым сквером на новую работу. До одиннадцати оставалось четверть часа, можно было не торопиться, потому что ООО Фадеева располагалось чуть дальше здания городской администрации.
Кислов знал, что Фадеев под свою фирму занял двухэтажный особняк и прилично обновил его снаружи, но никогда бы не мог подумать, что эту старую развалину можно так облагородить внутри. Серый мрамор, зеркала, навесные потолки, скрытая подсветка, ковровые дорожки на полу, чтоб штиблеты по мрамору не скользили, двери с золотыми ручками, перед которыми рука сама стягивает с головы шапку, и прочее, и прочее. На второй этаж ведет лестница, которая была бы украшением любого музея, в проеме под подобием купола висит хрустальная люстра о пяти ярусах. На входе охранник в белых брюках, белоснежной рубашке, с черной бабочкой. Чист, свеж, гладко выбрит, аккуратно причесан, пахнет дорогим парфюмом, не хам, разговаривает на чистом русском - если, конечно, впустит.
Кстати, просто так не войдешь, нужно еще по домофону объяснить причину прихода.
Но все эти причиндалы, куда как часть макаронной продукции для посторонних ушей входит и охранник, лишь внешний антураж, в кабинетах всё гораздо проще, функциональнее, домашнее, что ли. Там по жаре люди сидят в трусах, выключив кондиционеры, от которых постоянный насморк, и подставив свои потные тушки жужжащим вентиляторам, каждый час бегая в душ.
Да и сам Фадеев по типу гоголевского персонажа запросто может решать вопросы, сидя в прохладной ванне.
Чем не демократия?
Но как только встаёт вопрос об официальной встрече, которая, скажем, состоится через пятнадцать минут, сотрудник мигом освежается в душе, обпшикивает себя дезодорантом, надевает всё, что положено, ждущее своего часа в шкафу, и на встрече он уже не ванька, а Иван Иваныч, цедящий слова через губу.
Так что всё тут было продумано.
Обо всё этом Кислов узнал несколько позже, так что был весьма удивлен, когда увидел Фадеева, разговаривающего в кресле по телефону и облаченного в махровый синий халат.