Клипп

Крылов Борис Владимирович

"Граммофонное шипенье старой дамы,

Скрежет покореженной иглы..."

– Приехали, - объявил Вейн.

– Послушай! Неужели он мог это петь?
– спросил я.

– Конечно. Он мог петь все.

"Разноцветной осенью я вхожу в лес.

...пытаюсь прикрепить их

Обратно к древу жизни:

Не получается они так и лежат

На земле - мертвые, но прекрасные".

– Он и это мог петь? Белые стихи под белую музыку?

Вейн кивнул.

– Ты идешь?
– повторил Молчун.

– А... да, - и, толкнув дверцу, спросил: - Что с ним произошло?

– Он ушел.

– А когда он вернется, я встречусь с ним?

– Невозможно, - ответил Вейн, - он не вернется.

–

Когда человек уходит туда, откуда не возвращаются... Что с ним случилось? Утонул? Разбился? Виски? Наркотики? мне было противно "давить" на Молчуна, но еще противней выглядеть полным идиотом. Прикидываться дурачком - одно, выглядеть - совсем другое, по крайней мере для меня. Люблю дурачить, но не терплю, когда дурачат, выставляют д...

– Ничего не случилось. Он просто-напросто ушел, - Вейн попытался выйти из машины, но я придержал его за локоть. Наши глаза встретились- мои вопрошающие, его прячущие - и я понял, что из Молчуна больше не иытянешь ни слива. Я отпустил локоть - Вейн резво выскочил на воздух. Еще одно ладно. Ладно, решил я, пусть Тилл У. ушел, если вам так хочется...

"Когда ты рядом - я жив.

Ты в сторону делаешь шаг - я мертв.

Обними меня, прижмись ко мне,

Мы ощутим дыхание жизни, любви..."

Опять знакомые слова. Не узнаешь, писатель? Память подводит. Как объяснить себе? Очень просто: мы все существа единого племени, наши чувства универсальны, наши стихи моноязычны. И все же...

– Эй, друг детства!
– крикнул я.
– Уважаемый мистер Вейн! Скажите, к чему вы меня стараетесь подготовить? К краю какой пропасти подталкиваете?

Но мистер Молчун, вместо ответа:

"... засунул руки в карманы и, неестественно выворачивая, с виду нормальные, не кривые ноги, поплюхал к служебному входу. Несмотря на внешнюю смехотворность походки, двигался он эффектно, а главное - эффективно. Я едва поспевал за ним. Стеклянная дверь с табличкой "Но! Стоп! Не входить!" оказалась ложным препятствием: мы играючи проникли внутрь вспотевшего от тумана здания, составленного, как из кубиков, из красных шершавых монолитных плит. Вейн кивнул дядьке, проснувшемуся от хлесткого дверного хлопка: швейцар открыл глаза, ущипнул козырек фуражки, дремавшей на его коленях, узнал Вейна, благожелательно прососал приветствие сквозь вставную челюсть и морщинисто растекся улыбкой. Левую ногу дядька хранил под стулом, а правая, тесьма на циркуле, упиралась в пол. Она-то и скакнула но паркету, вслед за Вейном, решив прошвырнуться. Дядька удивленно посмотрел на ногу, на меня, сообразил, что я тут ни при чем, мелко улыбнулся и тотчас же захрапел, оставив ногу пастись за пределами стула..."

Символы в стиле Тарковского.

"...Вейн, прошмыгнув по коридору, скрылся в тени зауголья - послышалось быстрое двойное простукивание каблуков о листовое железо. Я помчался за ним вслед, по винтовой лестнице: три шурупных круга по желобу каменного цилиндра. И скатился в затемненный Зал Воспоминаний..."

"...Откроет перед вами Золотые Ворота..."

"Золотые ворота" расступились, впустили меня в Зал Славы "Континуума": на полу и вдоль стен - стояли, лежали, сидели, улыбались, гримасничали, Паясничали, сердились хорошо знакомые мне лица - мои друзья - на бесчисленных фотографиях, рекламах, портретах, афишах... Сколько ж вас тут? Если поименно - раз, два, три, четыре, пять. Как в детской считалочке - все здесь.

Вот опьяненный успехом Боб "Киндер" - розовощекий гигант, одна из первых фотографий с безобразно пошлой надписью "Викинг и Его Любимая", имеется в виду гитара.

Стае - невысокого роста, с блестящим ежиком черных волос. Любитель раздавать интервью, в которых всегда величал себя "перкуссионистом". Политической окраски его бесед с журналистами не касаюсь. Профессиональная пригодность - мастер

экстракласса. Я всегда поражался, как он, миниатюрный мужчинка, справлялся с диким набором барабанов и барабанчиков, тарелок и тарелочек.

А вот "Квант" Любен: тонкие черты лица, изысканно-артистические длинные пальцы пианиста и инженера. Четыре синтезатора изготовлены по его чертежам и при непосредственном участии. Но его хобби - играть на концертном фоно.

Мужская половина группы составляла блеклый фон фотографиям Сибиллы - объемность и многоликость которой превосходили все мыслимые и немыслимые ожидания: "Сиби в комбинезоне", "Сиби в концертном мини", если эту тряпочку можно условно назвать платьем. "Сиби на лоне природы". "Сиби на пляже" полуобнаженный вариант, "Сиби под водопадом" - вариант обнаженный. Надо отдать Сибилле должное, она любила и умела фотографироваться, как и раздеваться, что проделывала по любому поводу, как и без повода. После концертов со стриптизом. Боб "подвергал артистку насильственной дисквалификации". Сиби клялась, что это в последний раз, но не раздеваться не могла.

Лишь с одной фотографии на меня смотрел Вейн: он откинулся в глубину малиново-бархатного кресла, на спинку которого облокотилась все та же Сибилла, затянутая в глухое вечернее ретро-платье, как рыбка в блестящую чешую.

Я вертел головой, внимательно осматривая Зал Воспоминаний, но не находил... А на одном из щитов увидел фотографию, которой здесь было не место. Я все больше склонялся к мысли, что, вернувшись с Южного полюса, смотрю на быстротекущие секунды сквозь стойкий туман глаз. Стойкий и -плотный настолько, что его начинаешь воспринимать, как реальность, хотя она есть лишь жизнь сквозь матовое стекло...

– Эй, мистер журналист!
– позвал Вейн от противоположной стены, чистой от фотографий. Он держался за прямоугольник двери.

– Иду, - ответил я и спросил: - Не вижу Его фотографии?

– Чьей фотографии?
– поинтересовался Вейн.

– Тилла У.

– Ты никогда не видел Его... на сцене!
– настойчиво произнес Вейн.

– Э-э, нет, я видел фотографию в Книге, на титульном листе.

– Это не его фотография!
– злобно фыркнул Молчун.

– Как так?! Книга, значит, Его, а фотография? Постороннего человека? Может, моя?

– А знаешь, - Вейн задумался, склонил голову на бок, рассматривая меня внимательно, сравнивая, оценивая, как вещь, - ведь вы чем-то похожи...
– и, без дополнительных комментариев, бросив одного, обалдевшего от "Откровения Молчуна №...", скрылся в тишине следующего Зала.

Сюжет закручивался спиралью: чья фотография в Его Книге? Может, перерожденца-послесловца? Ну, нет! Ту рожу я запомнил на всю оставшуюся жизнь: ехидная улыбка и прищур профессионального пакостника. Преувеличиваю? Свожу личные счеты? Ни на столько! Он всегда пользовался поддержкой великосветских карманов, окружавших трон, он имел такое право - выражать их дорогое мнение. Года три назад, исключительно с его подачи, в мусор полетели серии очерков молодых журналистов. Мотивировки? В статьях, якобы, искажались факты! Его подвал так и назывался: "Клевета на сверстников". Помню текст наизусть, потому цитирую: "... молодые неучи, псевдожурналисты, филонщики ратного труда, возомнившие, что им дозволено все... журналисты-извращенцы, превратившие сиюминутные временные трудности в сточную канаву своих амбициозных вывертов..." И далее в том we духе. Ни одной ссылки, только брань и восхваление себе подобных. И это об очерках о наркомании, проституции, об интервью с лидерами ультра-правых группировок, безработными. Да, интервью анонимные, но как иначе можно было их заполучить? Еще - статьи о молодежи, о том, как жить дальше, в какую сторону двигаться. Ведь именно молодежи решать - как! И направление выбирать - самим! А не следовать ложному курсу Онсвинов.