Ключ от рая
Шрифт:
Девушки опять стали приставать к Биби и Кейик с вопросами, но Кейик, замечтавшаяся тоже о своем муже, сказала одной:
— Гулле, милая, тебя же вот-вот выдадут, уже ведь и жениха нашли, потерпи немного, скоро все сама узнаешь.
Гулле смутилась. От подруг она уже кое-что знала о том, как ведут себя муж с женой, но больше всего ее тревожило другое. Она не могла себе представить, как это ее заберут навсегда в чужой аул, к чужим людям, неизвестно даже к каким, и она должна будет всю жизнь закрывать рот яшмаком и не иметь права даже слова сказать без спроса… Она не могла поверить, что станет навсегда женой человека, которого даже в глаза ни разу не видела.
— А я не поеду в чужой аул, — сказала Гулле то ли в шутку, то ли всерьез. — Что мне там делать?!
— Ах, подружка, — сказала Биби, — кто только об этом не плакал! Разве где-нибудь есть еще парни такие, как в нашем ауле? Наши все как на подбор… — Она вздохнула и посмотрела снова на луну. Но там виделись ей глаза не своих, а того чужого, что не выходил из головы. Она вздохнула еще раз. — Хотя и в других местах тоже бывают… Главное, чтобы встретился хороший человек!..
— Как твой, с «бирюзовыми глазами»!..
— Нет, — сказала Кейик, — это правда, таких, как наш Курбан, Хужреп, в других аулах днем с огнем не найдешь.
— Если тебе что на роду написано, — снова заговорила Биби таким тоном, словно знала больше всех, — от этого уже никуда не уйдешь. А чтобы узнать, что с тобой будет, надо жребий бросать в монжукатды [44] , он никогда не врет. Вот в прошлый новруз [45] гадали, дочери Куйки-ага Эджекке такой стих выпал:
Хеллеси, джан, хеллеси,
44
Монжукатды — вид гадания, при котором девушки и молодые женщины бросают в чан с водой бусинки, сопровождая это пением четверостиший в новогоднюю ночь.
45
Новруз — мусульманский Новый год — 22 марта.
Желтой дыни грядка.
Отец пай тебе оставил,
Голову рябой собаки…
— А я слышала, муж у нее хороший, — сказала Кейик.
— Хороший! Рябой собаки не лучше! Да еще и косой!
Кейик попыталась возразить, но Биби и слушать ее не стала. Ей обязательно хотелось, чтобы все чужие мужья были уродами.
— Ну почему жребий должен обязательно попасть на чужого? — не унималась Гулле. — Разве нельзя выбрать своего?
— Можно, конечно… Только хорошего… Вон, вспомни Каркару…
— Бибиджан, что ее вспоминать, разве она мертвая? — перебила ее Кейик. Она чувствовала, что Биби скажет сейчас что-нибудь нехорошее.
— Конечно, не умерла! Только я думаю, уж лучше десять раз умереть…
Вместе с ребятами на холме, позади девушек, лежал Курбан. Сердце его сжалось, как только он услышал про Каркару. Будь он один, он заткнул бы сейчас уши и убежал отсюда, но что толку? — все равно, другие-то слышат! И он не мог встать и заткнуть рот этой Биби и заставить друзей не слушать ее.
А Биби продолжала:
— Какая теперь разница, девушка ты или нет. Неужели так просто кого-то отвезут в Хиву и отпустят оттуда за просто так? Человек еще, может, в это и поверит, да бога-то
Все закружилось перед глазами Курбана. На лбу у него выступили капли пота. Ему в тысячу раз было бы легче, если бы позорили его самого.
— А что Каркара сделала такого, почему ты говоришь про жребий?
— Потому что аллах не написал ей на роду, а она сама хотела написать имя своего суженого. Вот бог и наказал ее.
— Кого же она хотела написать?
— Ладно притворяться, как будто не знаешь!
Курбан лежал, боясь перевести дыхание. Но тут
Кейик прервала разговор. Она тихонько запела ляле, и подружки подхватили песню:
Когда весною семя дыни падает,
Оно недолго на земле лежит.
О, юноша прекрасный моего аула,
Остановись, дай поглядеть мне на тебя!..
Мальчишки, когда началось пение, потихоньку поднялись и побежали в свою сторону. Курбану было теперь не до игр. Не говоря никому ни слова, он отделился от остальных и пошел в аул. Всю дорогу его мучило сказанное о Каркаре. Он готов был сделать что угодно, чтобы защитить девушку от грязных сплетен. Но только долгое время могло стереть пятно, легшее на ее доброе имя.
В пятницу вечером Ширинджемал-эдже устраивала сороковины по покойному мужу. Когда солнце опустилось к горизонту и уже перестало так палить, как днем, Кел-хан Кепеле, Ходжакули и Каушут отправились к кибитке старой женщины.
Они шли мимо речки. Теджен за лето заметно обмелела, густо заросла камышом, который издавал тихий, удивительный шелест, словно тростинки переговаривались между собой. Лягушки вылезали на листья кувшинок и бросались снова в воду. Прямо от берега начинались заросли колючки, холмики, редкие саксаулы… На том берегу, вытягивая шеи, медленно прохаживались сытые верблюдицы с верблюжатами.
— Бедняга Ораз, так и умер без детей, — вспомнил отчего-то Келхан Кепеле.
Каушут с Ходжакули промолчали. У Кел-хана тоже никого не было, и они понимали, что, жалея Ораза, он жалеет и себя.
Когда трое пришли, на ковре, расстеленном у кибитки Ширинджемал-эдже, уже сидели несколько стариков и разговаривали между собой, делились последними сплетнями и слухами. Один из них говорил с таким жаром, точно видел все собственными глазами, рассказывал о нападении аймаков на сарыков, как троих убили и угнали целую отару овец. Ширинджемал-эдже стояла рядом, слушала и вздыхала. Завидев за изгородью новых гостей, она торопливо засеменила им навстречу.
— Алейкум салам! — она поздоровалась с Келханом Кепеле, как с самым старшим, а потом уже с Каушутом и Ходжакули. — Проходите, молодые люди! Проходите.
«Молодые люди» сели на те места, которые указала им старуха. Сперва был прочитан аят, потом товир [46] . И только после этого общий разговор возобновился.
— Каушут-бек, — начал один из аксакалов, — я слышал, из вашего аула украли какую-то девушку, а потом привезли назад. Это правда?
Каушуту не хотелось, чтобы история с Каркарой расходилась по чужим аулам, потому что после, при сватанье, могло бы сильно повредить ей, и он на всякий случай соврал:
46
Аят и товир — молитвы.