Ключи счастья. Том 1
Шрифт:
— Агата, закрой меня получше! Я хочу заснуть. Крепко заснуть и встать здоровой. Когда придет Марк, скажи, чтоб не мешал мне.
— Ты опять не спала? Опять прислушивалась к шагам?
«Если б Агата знала. Она не подозревает, что я была его любовницей. Довольно безумия!»
— Все будет теперь иначе, Агата. Поцелуй меня. Постой. Скажи мне: знаешь ты средство вылечиться от любви?
Фрау Кеслер смеется и гладит ее по голове.
— Знаю, Маня. Есть только одно средство: новая любовь.
— У меня она будет. Великая, глубокая, светлая
— Потому что они не заменяют нам любви, — спокойно отвечает фрау Кеслер. — Любовник — одно, дитя — другое. Это земля и небо. И слить их нельзя.
— Тогда я поднимусь над землей. Мое дитя, Агата, спасет меня от пошлости. Моя любовь к нему поднимет меня над грязью большой дороги. Мы вдвоем с ним, рука об руку, вступим в жизнь. И победим ее, Агата! Победим! Ты видишь, я уже не плачу. Мое дитя не хочет, чтоб я страдала. И я буду улыбаться. Теперь обними меня. Я засну спокойно. Ах, как я устала! Как я смертельно устала!
— У вас плохие известия, Марк Александрович?
— Я получил письмо от Сони. Нелидов за границей.
— Не может быть!
— Тише!
— Нет. Она крепко уснула.
— Все равно. Пойдемте вниз, в библиотеку.
— Что она пишет? — спрашивает фрау Кеслер, садясь в кресло и оглядываясь.
Она никогда здесь не была. Комната мрачная, высокая, с огромными резными шкафами, с витринамм, под которыми красуются коллекции камней, старинных монет и украшений. Камин топят здесь целый день, но все-таки холодно.
Штейнбах вынимает письмо Сони.
«…Дядюшка говорит, что Нелидов так изменился, как будто перенес тяжелый тиф. Он угнал о попытке Мани покончить с собой, и дядюшка уверен, что именно это глубоко потрясло его. И, вообще, я начинаю думать, что он не разлюбил Маню и не скоро ее забудет. Он дошел до такого нервного расстройства, что Климов потребовал немедленной перемены обстановки. Иначе он ни за что не ручался. Вчера я опять получила письмо. Нелидов из Киева выехал не, Вену. Оттуда в Ментону…»
Он опускает письмо на колени. Фрау Кеслер испуганно глядит в его лицо.
— Неужели встреча возможна? — спрашивает она шепотом.
— Я ее не допущу! — говорит он тихо.
— Мы, значит, должны немедленно уехать?
— Почему? Пока Маня со мною, она в безопасности. Разве Нелидов не знает, что мы вместе сейчас. Этого достаточно.
— Вы думаете, это ему известно?
— Я об этом постарался.
— Что это значит?
— Я был готов ко всему и просто принял свое меры. Мое доверенное лицо выехало с Нелидовым одном поезде Киев — Вена. Третьего дня я послал телеграмму…
Фрау Кеслер вдруг вспоминает его лицо, когда он ее получил.
— Вы
— Он видел меня. Это гораздо важнее. Я был на вокзале, когда подошел поезд.
— Боже мой! И вы говорили?
Штейнбах тихо смеется.
— О чем нам говорить, фрау Кеслер? Мы постарались не узнать друг друга. Наша встреча длилась миг. Но этого было довольно. Нелидов провел одну ночь в Гранд-Отеле, против наших окон. Вы видите? Там… И я знаю, что с первым утренним поездом он выехал на Ментону. Я не люблю недоразумений, фрау Кеслер.
Она встает с пылающим лицом.
— Марк Александрович! Но ведь это именно и было величайшим недоразумением. И по какому праву? Чтоб оградить Маню от сплетен, Петр Сергеевич поручил мне увезти ее на юг. Не вам, а мне. Но, вспомните, на каких условиях! Вы должны были нас сопровождать до Вены, где живет ваша больная жена, и все, даже мои родные, думают, что вы остались с нею. Петр Сергеевич в этом убежден.
— Но не Соня. Соня знает все.
— При чем тут Соня? Мне важно оправдать доверие Петра Сергеевича. В какое положение вы поставили меня?
— Разве вы не разрешили мне сопровождать вас сюда? И всюду?
— Да, но втайне. Кто увидит нас за границей? — Думала я. — Но ведь вы знаете сами, как я щепетильна во всем, что касается наших расходов. Петр Сергеевич умер бы от горя, если б Маню приняли за вашу…
— Содержанку. Договаривайте, пожалуйста!
— Да, вы меня поняли. Вы думаете, Маня и сейчас не дорожит мнением Нелидова?
— Мнением человека, который отрекся от нее?
— Из-за вас! — экспансивно бросает она ему в лицо.
— Я ли, другой. Тут дело в принципе. Но оставим это! В чем вы меня обвиняете? Что я не отвернулся от Мани, как это сделали другие?
— Ах, Боже мой! Как вы странно ставите вопрос! — лепечет она, избегая глядеть ему в лицо. — Но согласитесь, если Нелидов, этот дядюшка и все другие будут считать теперь Маню вашей любовницей…
— Вы предпочли бы, чтоб она осталась одинокой в мире? Отвергнутой и забытой? Так? Моя любовь для нее больший позор, чем презрение Нелидова и Ко? Вы это хотите сказать?
— Нет. Кто говорит про любовь?
— Вы видите какой-нибудь выход?
— Я?
— Ну да. Вы. Раз вы критикуете мое поведение, у вас должны быть иные планы. Будьте любезны мне их сообщить!
Она бегает по комнате.
— Я ничего не знаю, Марк Александрович! Но я чувствую, что вы ступили на ложный путь. Гордость Мани…
— Подождем ее слова. Мне кажется, это единственное, что ценно.
— Но вы забываете, что она сейчас больна и слишком поглощена своим горем, чтоб считаться с последствиями того или другого шага. Но потом, когда ей придется создавать себе положение в жизни, когда от ее репутации будут зависеть поиски куска хлеба, скажет ли она спасибо вам и мне, своим лучшим, скажу даже, единственным друзьям, что мы — по беспечности — позволяли клевете расти вокруг ее имени? Вы ведь не можете жениться на ней?