Книга Балтиморов
Шрифт:
— Нет, я в книге прочитал.
— В какой книге?
Гиллель открыл портфель и вытащил книгу по истории.
— Это что за ужас? — проблеял Хеннингс.
— Книга, я ее взял в библиотеке.
— В школьной библиотеке?
— Нет, в городской.
— Уф, слава богу! Так вот, я тебя прошу: больше не приноси эту отвратительную книгу в школу и оставь свои измышления при себе. Мне не нужны неприятности. Но ты, я вижу, очень много всего знаешь. Тебе надо использовать свою силу, чтобы себя защитить.
— Но у меня нет никакой силы! В том-то
— Твоя сила в уме. Уж больно ты умный мальчик… А в сказках умный всегда побеждает сильного…
Урок директора Хеннингса не пропал даром. В тот же день после уроков Гиллель прямо в школьной редакции написал рассказ и отдал его миссис Чериот, чтобы она напечатала его в ближайшем номере газеты. В нем говорилось о маленьком мальчике, который учится в частной школе для богатых и которого одноклассники на каждой перемене привязывают к дереву и мучают всеми возможными способами — в частности, придумывают незаметные, но омерзительные пытки, из-за которых у юного героя начинается страшное воспаление во рту. Никому из взрослых нет дела до его мук, и прежде всего директору школы: он вместе с учителем физкультуры облизывает с ног до головы родителей учеников. В финале школьники поджигают дерево вместе с мальчиком и пляшут вокруг костра, распевая благодарственный гимн учителям, которые позволяют им без помех издеваться над слабыми.
Прочитав рассказ, миссис Чериот немедленно поставила в известность директора Хеннингса; тот запретил его печатать и вызвал к себе Гиллеля.
— Ты отдаешь себе отчет, что в твоем рассказе полно слов, которые у нас говорить запрещено? — негодовал Хеннингс. — Не говоря уж о содержании этой дурацкой истории. Как ты смеешь обвинять учителей?
— То, что вы делаете, называется цензура, — возразил Гиллель, — фашисты тоже так делали, я читал в книге.
— Может, хватит уже болтать про фашизм? Это не цензура, а здравый смысл! У нас в Оук-Три действуют правила морали, ты их нарушил!
— А ничего, что в предыдущем номере напечатали мое письмо Хелене?
— Я тебе уже объяснял, миссис Чериот думала, что это она написала стихи.
— Но когда стихи появились в газете, я ей говорил, что это я их автор!
— Правильно сделал, что сказал.
— Но она должна была запретить распространять газету!
— Это еще почему?
— Потому что для меня публикация этого письма страшно унизительна!
— Знаешь, Гиллель, мне надоели твои капризы! Стихи очень милые, в отличие от этого рассказа. Он просто напичкан всякими мерзостями и грубостями.
Директор Хеннингс отправил Гиллеля к школьному психологу.
— Я прочитал твой текст, — сказал психолог, — он мне показался интересным.
— Больше никому так не показалось.
— Мистер Хеннингс сказал, что ты читаешь книги про фашизм…
— Я взял одну книгу в библиотеке.
— Это она навела тебя на мысль написать рассказ?
— Нет, это ваша бездарная школа навела меня на мысль.
— Возможно, тебе не стоит читать такие книги…
— Возможно,
Дядя Сол и тетя Анита со своей стороны умоляли сына сделать над собой усилие:
— Гиллель, ты же еще трех месяцев в эту школу не ходишь. Право, ты должен научиться жить в гармонии с окружающими.
Наконец в актовом зале состоялся общешкольный диспут на тему «Озорство и грубые слова». Хеннингс долго разглагольствовал о морально-этических ценностях Оук-Три и объяснял, почему озорство и грубые слова запрещены правилами школы. Потом ученики заучили лозунг, который должны дружно скандировать, если их товарищ грубит: «Грубые слова — признак озорства!» Засим последовала дискуссия: ученики могли спрашивать, что им непонятно.
— Задавайте любые вопросы, — заявил Хеннингс и, лукаво подмигнув Гиллелю, добавил: — У нас нет цензуры.
В зале поднялся лес рук.
— А играть в мяч во дворе — это озорство? — спросил один мальчик.
— Нет, это упражнение, — ответил Хеннингс. — Если, конечно, вы не бросаете мяч в голову своим маленьким друзьям.
— А я на днях увидела в буфете паука и закричала, потому что испугалась, — смущенно призналась какая-то девочка. — Я озорница?
— Нет, кричать от страха можно. А вот кричать, чтобы оглушить своих товарищей, — это озорство.
— А если кто-то кричит из озорства, а потом говорит, что увидел паука, чтобы его не наказали? — озабоченно спросил другой ученик, волнуясь, как бы кто-нибудь не обошел закон.
— Так поступать нечестно. Нечестным быть нехорошо.
— А что такое «быть нечестным»?
— Это значит не сознаваться в своих поступках. Например, если ты притворяешься больным, чтобы не ходить в школу, это очень нечестно. Еще вопросы?
Какой-то мальчик поднял руку:
— А «секс» — это грубое слово?
Ученики затаили дыхание, а Хеннингс на миг смешался.
— «Секс» — это не грубое слово… но это слово, скажем так… ненужное.
Зал загалдел. Если «секс» не грубое слово, значит, его говорить можно, правила Оук-Три это разрешают?
Хеннингс постучал по кафедре, призывая к тишине, и назвал всех озорниками. Все сразу замолчали.
— Слово «секс» говорить нельзя. Это слово запрещено, вот.
— Почему запрещено, если это не грубое слово?
— Потому что… Потому что это плохо. Секс — это плохо, вот. Это как наркотики, это ужасная вещь.
Тетя Анита, узнав от Хеннингса, какой рассказ написал Гиллель, совершенно растерялась. Она уже перестала понимать, то ли Гиллель невинная жертва, то ли он расплачивается за свои провокации; она знала, что порой его тон может раздражать или выглядеть наглостью. Он схватывал быстрее других, во всем опережал своих ровесников; на уроке ему быстро становилось скучно и не сиделось на месте. Остальным детям это действовало на нервы. Что, если Хеннингс прав и Гиллель — просто жертва озорства, причиной которого был он сам? И она говорила мужу: