Книга Лазаря

Варавин Александр

– Епископ Елеазар, – Дайомедис сделал попытку преклонить колени, но был подхвачен дружескими объятиями старика.

– Оставь это, – с трудом выговорил епископ. – Я не Иисус… Молодой человек поцеловал руку Елеазару:

– Святой отец, апостол Варнава шлет тебе предупреждение. Скоро за тобой придут. Тебе нужно скрыться. Иудейская община сговорилась с язычниками Афродиты, и крест твой уже сколочен.

– Нет, – Елеазар опустил голову, – я должен принять свою участь. Мое тело слишком долго находилось в пещерной гробнице и сейчас разрушается с каждым вдохом. Я должен ждать своего конца здесь. Так повелел Господь. Там за распятием ниша, в ней мой труд, который

будет нужен делу Божьему.

Дайомедис прошел к дальней стене и достал из глубокой каменной ниши тяжелый пергаментный фолиант.

– Здесь все? – спросил он, бережно удерживая книгу, обернутую куском льняного покрывала.

– Кроме последнего листа, – удрученно произнес Елеазар. – Руки отказали мне. Мой срок истекает…

– Варнава требовал увезти тебя, – тихо сказал Дайомедис. – Ты слишком важен для Учения Христа.

– Друг мой, – старик тяжело опустился на скамью. – Прошу тебя, не настаивай. И очень прошу – возьми с собой Анаргироса. Этот мальчик – истинный христианин, достойный служения. Мне же следует принять уготованное Богом.

– Хорошо… Да будет так, – после долгого раздумья печально произнес Дайомедис. – Я повинуюсь твоей воле…

Истощенная лошадь трусцой уносила на себе двух наездников и седельную суму с записями. Стоя на пороге, не прикрывая глаз от заходящего солнца, смотрел на исчезающую в закате пыль от конских копыт Святой Лазарь Четверодневный, друг Христов…

Часть первая. Воскрешенные

Глава первая

Кофе был очень неплох. Но приятное послевкусие арабики лишь подчеркивало назойливое движение людского потока за окнами кафе, несущего шумных и суетливых прохожих в одном направлении – к старости и неминуемой смерти. Люди громко и непрерывно разговаривали, стирали пальцы об экраны смартфонов, отвешивали оплеухи капризным детям, ругались, стремились заработать и потратить деньги, отхватить от жизни хотя бы небольшую часть удовольствия и счастья, понимая, что большие куски им не достанутся никогда.

Движение ленты жизни создавало иллюзию свободы. Можно было перемещаться назад, переходить от края к краю в зависимости от того, где разбросанные по всей длине потребительские грядки давали наилучшие всходы. В этих местах возникала давка, и человеческие существа толкались в борьбе за урожай, надолго забывая о приближающемся пункте назначения – остановке «Конечная».

Самые отчаянные, набравшись смелости, рвались вперед, в начало очереди. Таких, как правило, любезно пропускали, провожая сочувственными вздохами. Позволено было многое, но сойти с дорожки было невозможно.

Смакуя в меру горячий напиток, Василий представлял себя внутри гудящей толпы отстраненно наблюдающим за происходящей суетой. Неумолимый эскалатор громыхал вечными роликами, и не слышать его было невозможно.

Однообразную рутину повседневности он давно научился воспринимать как непрерывное и унылое пережидание досадного неудобства, от которого нельзя избавиться и которое нельзя изменить. Можно было терпеть этот мир, как проливной дождь, под который попадаешь всякий раз, забывая взять с собой зонт. Никакой ненависти к людям он не испытывал, так же, как и к надоедливому ветру с Балтики, мокрому снегу и серому низкому небу Петербурга. Скорее равнодушное и отстраненное отношение к скучным существам, бешено крутящимся в колесе материального бытия безо всякой надежды выскочить из этой карусели.

Проживая стремительно исчезающие дни, Василий постепенно приспособил свое существование

к серой обыденности, отгородив ее от себя прочной внутренней стеной, и пересекал этот барьер только для того, чтобы сходить в магазин или, как сейчас, выпить кофе. К людям, которых он выделял из сообщества «стоящих в очереди», Василий в силу детской привязанности относил только свою бабушку Регину и некоторых женщин, когда ему доводилось вступать с ними в интимную связь. Хотя женщины попадали в данную категорию только на время самой связи.

Но иногда, чаще всего зимними унылыми питерскими вечерами, при тусклом свете желтой лампы на него накатывало тяжелое тревожное ощущение отсутствия чего-то важного внутри себя. Чего-то эфемерного, потерянного или недополученного раньше. Порой казалось, что там, за окном, у других это непонятное «что-то» было. Впрочем, такое настроение надолго не задерживалось, и его с легкостью можно было приписать заурядному петербуржскому сплину.

Самой серьезной проблемой своей жизни он считал собственное имя. В его звучании Василий всегда чувствовал нечто фальшивое и совершенно ему не подходящее. Словно в детстве выбрал неудачный псевдоним, в котором какие-то буквы были лишними или, наоборот, каких-то не хватало. Насколько он помнил, к фамилии Копылов привык достаточно быстро, но имя, когда кто-либо произносил его вслух, вызывало у него определенное физиологическое раздражение. Как если бы, надев шерстяную варежку, он елозил ею по оконному стеклу.

В начальной школе бабушка на одном из детских утренников публично назвала его по-домашнему – Василек, и вся его школьная жизнь покатилась по ухабистой дороге вплоть до десятого класса. Мало того, что глумливые учителя принялись злоупотреблять этой уменьшительно-ласкательной формой в случае любой его провинности, но и одноклассники сочли своим долгом называть его только так. Не забывая при этом добавлять остроумные детские рифмы, оканчивающиеся на «ек».

Равнодушно и презрительно перенеся все эти микросоциальные трудности, Василий, пройдя через серьезный пубертатный взрыв на летних каникулах, появился в десятом классе симпатичным двухметровым широкоплечим парнем с пудовыми кулаками и гривой густых черных волос. Шок, который испытали одноклассницы, был несравним с проблемами мужской составляющей класса. Несмотря на то, что Василий не любил драться, некоторую склонность к насилию он все-таки начал в себе чувствовать. Чем и не преминул воспользоваться. Не прошло и месяца, как при каждом его появлении в школе парни начинали выстраиваться в очередь только для того, чтобы уважительно пожать ему руку.

Было интересно и странно наблюдать внутри себя вспышки холодной всепоглощающей ярости, которая, не замутняя рассудок, требовала немедленных физических действий, чаще всего насильственного характера. Василий поделился своими наблюдениями с бабушкой, и та заметила, что это нормально, назвав подобные вспышки побочным эффектом. Однако Василий так и не понял причины появления такого эффекта и до самого выпускного уверенно и невозмутимо поддерживал с одноклассниками ровные неприязненные отношения. Гораздо сложнее и интереснее складывалось общение с одноклассницами, которые к окончанию школы в основной своей массе полностью созрели и томились невыносимыми муками разбитых сердец, по черепкам которых Василий часто маршировал чеканной поступью римского центуриона. Дело было даже не в том, что он имел преимущество в габаритах и внешности по сравнению с другими подростками мужского пола, и не в том, что получал высокие отметки по всем предметам, не прилагая для этого серьезных усилий.