Книга об отце (Ева и Фритьоф)

Нансен-Хейер Лив

Ева еще не совсем оправилась от неудачных родов, и, кроме того, поездка вдвоем обошлась бы вдвое дороже, поэтому они решили, что Ева останется с матерью на улице Фрогнерсгате. Дни пролетят незаметно, и тем сладостней будет встреча.

Но как только Фритьоф сел в поезд, он нашел эту разлуку бессмысленной. В письме, наскоро набросанном карандашом в поезде, он умолял ее приехать к нему. Он все устроит, ей нужно только пойти в контору к Александру и взять там деньги.

Ева заболела от тоски. «Если я не буду участвовать в экспе­диции к Северному полюсу, я умру, я чувствую это»,— писала она. Но ехать за Фритьофом сейчас она не хотела.

Ее семья была рада хоть немного побыть

с ней вместе.

«Мама и Биен нянчатся со мной, а Эрнст весь день напевает мелодии, которые я играю, петь-то, ты понимаешь, я не могу»,— писала Ева мужу. Лучше всего было уединиться с матерью и го­ворить о Фритьофе. Только с ней Ева могла быть полностью откровенна. Рассказывая матери о днях помолвки, о прекрасном времени, проведенном после этого вместе, она скрашивала себе разлуку.

Фритьоф тем временем читал лекции в Англии, Шотландии и Ирландии. Повсюду лекции давали полный сбор, вызывали инте­рес слушателей, а газеты посвящали целые полосы организатору Гренландской экспедиции, который теперь собирался в еще более рискованное путешествие. Интерес к экспедиции на Северный по­люс был велик. От предложений денежной помощи и других видов поддержки не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как пра­вило, он ничего не принимал.

Доклад об эскимосах вызвал настоящую сенсацию. «Кажется, я сурово говорил о миссионерах и развитии цивилизации,— писал он из Бирмингема.— Но доклад был хорош и хорошо принят».

Он навестил родственников своей невестки — жены Алексан­дра, которые встретили его очень радушно.

«Это очень добрые люди, которые изо всех сил стремятся быть приятными. Но, боже мой, до чего они скучны, по большей части».

Он тосковал по Еве, и поэтому все окружающие люди казались ему несносными.

Но вдруг случилось нечто волнующее. В гостиной этой семьи было много безделушек и фотографий в рамках, расставленных повсюду, как в большинстве английских домов, и посреди всех этих совершенно неинтересных ему портретов он увидел на одном из столиков фотографию. «Я — к ней, и долго стоял и смотрел на нее, у меня чуть не брызнули слезы из глаз. В тот миг я желал, чтобы все эти люди провалились ко всем чертям, тогда я мог бы поцеловать портрет. Ведь это была ты!»

У Фритьофа для мамы было удивительное прозвище. Оно встречается почти во всех его письмах к ней. Он называл ее «Ева-лягушка».

«Дорогая, трогательная моя Ева-лягушка! — пишет он из Бир­мингема.— Не мучай ты себя домашними заботами, о которых я не могу без боли читать. Я ведь теперь так много зарабатываю, а к тому же, когда мы вместе этим займемся, вот увидишь, дело пойдет на лад. Да ну их к чертям, все эти проклятые деньги.

Сказать просто не могу, до чего я рад, что ты опять здорова и Шельдеруп так доволен тобой. Да, ты замечательный человек, это ясно. Ты только не грусти больше, моя лягушечка, и что это ты вздумала терять аппетит, ты ешь побольше и веселись как следует. И пора тебе наконец ехать меня встречать».

А Ева у себя в Христиании «тосковала так, что даже поблед­нела и отощала и стала уродиной», как писала она Фритьофу. Но все-таки не вешала носа. Окрепнув немного, она сразу же на­чала занятия с детьми торговца музыкальными инструментами Вармута.

«У меня тоже денег — куры не клюют,— писала она с гор­достью.— И я чувствую, что действительно могу чему-то на­учить».

Однажды в дружеском кругу профессора Амунда Хелланда ее все-таки вывели из равновесия. Шутник Хелланд, поддразнивая ее, рассказал о кареглазой красотке, в которую Фритьоф был влюблен до отъезда в Гренландию. И тут Ева не выдержала, написала об этом Фритьофу:

«Мы

болтали о том, о сем, и между прочим Блер спросил меня, не были ли мы влюблены друг в друга до экспедиции в Гренлан­дию. «Нет, не особенно»,— ответила я. «Ах да,— сказал Хел­ланд,— тогда было «Сокровище» и он».

И я, несчастная, страшно покраснела. Можно было подумать, что я ревную. Ну и рассердилась же я! А хуже всего, что так оно и есть на самом деле. От таких разговоров у меня всегда сердце сжимается, ой как худо, что ты, родной мой, когда-то мечтал о другой. Ты уж не сердись на меня, мальчик мой дорогой, я ведь знаю, что теперь ты влюблен в меня, как крыса в зеленый сыр...»

Фритьоф отвечал:

«Я улыбнулся, прочитав всю эту чепуху в твоем вчерашнем письме. Ах, какая же ты у меня чудачка, что можешь заниматься такой чепухой!»

Наконец приблизилось время возвращения.

«Я чувствую себя так легко, так радостно, что прямо не могу спокойно усидеть,— писал Фритьоф.— Теперь до нашей встречи остается всего лишь неделя. Представить себе невозможно, правда же?.. Кажется, будто нам с тобой еще год не видаться. Теперь мы снова как молодожены, да, пожалуй, так оно и было все время.

Я, как видишь, опять в нашем лондонском отеле, приехал сюда в полдень из Трафальгара в Уэльсе. Вчера вечером я прочел там неплохой доклад перед множеством людей, среди них было много рабочих с больших металлургических заводов. Но сейчас просто терпения не хватает рассказывать обо всей этой надоевшей чепухе, ведь скоро я смогу рассказать тебе устно все, что ты пожелаешь».

И опять он пытался упросить Еву выехать ему навстречу. Если только она приедет в Гамбург, то он задержится здесь на один день, и они замечательно проведут время. Но она решила, что ехать не стоит.

Ну, тогда, может быть, в Копенгаген? Нет, там слишком много знакомых, и побыть вместе не удастся.

Кончилось дело тем, что Ева встретила его на Восточном вок­зале в Христиании, и они вдвоем поехали в Готхоб.

Следующие несколько месяцев прошли в лихорадочных сборах в экспедицию к Северному полюсу.

Ева по-прежнему давала уроки пения и старалась чем-то за­няться. Не раз они возвращались к разговорам об ее участии в экспедиции. Она говорила об этом совершенно серьезно, но Фритьоф был непреклонен. В конце концов, должно быть, и она поняла, что есть на свете некоторые «невозможные» вещи. У Евы должен был родиться ребенок, которому в отсутствие Фритьофа потребуется ее внимание. На этот раз решили быть очень осторожными. И когда в ноябре 1892 года отцу опять пришлось ненадолго съездить в Англию, он и сам не стал звать с собой Еву.

Ему предстояло доложить о плане экспедиции к Северному по­люсу в Королевском Географическом обществе в Лондоне, а за­одно уладить и другие дела, связанные с экспедицией.

«Я ношусь по Лондону с утра до ночи, чтобы поскорее вер­нуться к тебе,— писал он Еве.— Как жаль, что за день так мало успеваешь сделать», И в другом письме: «Я ужасно стосковался по тебе, по дому! Ночью никак не могу уснуть и все думаю о тебе, а утром, как проснусь, опять начинаю думать.

У тебя-то все в порядке? Здорова, спокойна? Не объедайся и двигайся побольше. Ты знаешь, что ходить полезно, только не слишком увлекайся.

Ты ведь понимаешь, мне не совсем спокойно вдали от моей Евы-лягушечки, особенно теперь. Скорей бы покончить с делами в этом городе, а там скорей на поезд и на всех парах домой, к тебе, да присмотреть за тобой.

...Надеюсь, ты наконец побывала у доктора. Если нет, пойди немедленно».