Книга Розы
Шрифт:
«Вот б…дь, – думаю. – Она спит с командирами и как картинка. А мы в чем ходим?»
А девица соловьем заливалась: мы, комсомольцы, мол, должны то, должны это, подавать пример…
– Кто еще хочет выступить? – спрашивают из президиума.
«Эх, была не была!» – думаю и кричу:
– Можно мне?
– Проходите!
– А я с места, можно?
И пока все во мне кипит, с места в карьер начинаю:
– Станция Лозовая, Эпштейн Роза Соломоновна, секретарь комсомольской организации отделения ТН-2. Как приятно было смотреть на выступавшую до меня. Дивитесь,
Понеслась у меня смесь украинского с русским. Девки потом сказали: ты только по-еврейски не говорила. А я продолжаю:
– Вот мне сказали: выдь на сцену. Ну як я пиду на сцену в кирзовых сапогах? Воны ж хлюпают. Портянок не дают. Форма – ось бачте яка. Шинелька – тэ ж така. Як на рынок пидешь, хочешь купить шо себе, а бабы сразу спрячут – думают, милиция идет. От так мы живемо. Еще и лозунги кидаем, что нужно нравственность блюсти.
Девка та с места заверещала:
– Я не говорила слово «нравственность»!
– Не говорила, потому что ты его не знаешь. Если б ты это слово знала, ты бы перед нами не красовалась так – застеснялась. Не я тебя, а ты меня должна стесняться.
Девки меня тянут за хлястик:
– Хватит, а то посадят.
А я была так горда, что ее осадила. Надо же – она при штабе кем-то работала. Тому даст – сапожки получила, другому даст – форму получила.
Так что спасибо Кагановичу, что в том тяжелейшем 1943 году нашли возможность нам форму новую выдать. Звонят со склада, говорят: приходите и подбирайте по размеру. Мы были в эйфории. Девчонки юбку пошире выбирали, чтоб складки заложить. Я шить никогда не умела. Взяла что дали. Но мне соседка квартирной хозяйки помогла. И складки на юбке сделала, и китель подогнала.
В конце 1944 года перевели меня на станцию «Харьков-Сортировочный» диспетчером воинских перевозок. Первое время у Груни жила. В одиннадцатиметровой комнате ютились сестра с мужем и дочкой и я. Понимая, насколько стесняю я семью Груни и сочувствуя их бедственному положению, помогала, чем могла, отдавала и половину своей зарплаты. В это время в Харьков направили Зиновия, того самого Зямку, что жил в нашей семье, пока учился в школе, и тоже носил фамилию Эпштейн. Направили его главным инженером на танковоремонтный завод, где работал Володя, Грунин муж. А завод этот, как и танкостроительный, обслуживала наша станция. И вот этот Зиновий однажды приходит к нашему начальнику отделения просить под погрузку танков 60-тонные платформы.
Начальник отделения полковник Колесников вызывает меня. А кузен мой у него в кабинете сидел вполоборота к двери. Колесников спрашивает:
– Можем мы дать эти платформы?
– Выбили только две, – отвечаю.
А через «Харьков-Сортировочный» шли регулировочные составы под погрузку угля на Донбасс и руды – на Кривой Рог. Но мы не имели права взять оттуда 60-тонную платформу. И вдруг Колесникова озаряет: он разговаривает с Эпштейном Зиновием Соломоновичем, а диспетчер – Эпштейн Роза Соломоновна.
– А вы не знакомы?
Тот посмотрел на меня:
– Нет, не знакомы.
А я его узнала. Он походил на моего отца.
– А мне кажется, родственники, – говорю. – Я дочь Соломона Борисовича Эпштейна.
– Ты Феня? – удивился Зиновий.
– Нет, я Роза.
– Роза была маленькой девочкой.
– Была, – улыбнулась я, вспомнив анекдот: «“Гапка, чего ж ты говорила, что ты девка? А ты не девка!” – спрашивает парень девку после первой ночи. “Да ты что? – удивляется Гапка. – А была! Ей богу, была!”»
Колесников снова пытает:
– Так родственники или нет?
– Это мой двоюродный брат, – утверждаю я. – Вы же в Москве учились в танковой академии?
– Правда, было.
Это «была» и «было» Колесникова рассмешили.
– Давайте по-родственному разберитесь, Роза Соломоновна, – решает он.
– Какие тут родственные связи, товарищ полковник, когда я с регулировки ничего не могу взять? А порожних шестидесятитонников нет.
– Разберись, найдешь для родственника!
– У мене такой родни богато. Дэ ж тильки усим возьмешь? Немае вагонов!
Выхожу из кабинета, а Зямка за мной:
– Роз, а ты как тут оказалась?
– Да так же, как и ты.
– Ну, меня после фронта главным инженером сюда направили.
– А знаешь, кто на этом заводе работает и здесь живет? Груня.
– Да ты что? – удивляется Зиновий.
А Груня приходилась двоюродной сестрой и ему, и Маньке, его жене. Я рассказала кузену про то, как сестра пережила оккупацию, как они голодают. Володьку приняли в чернорабочие, хоть он и инженер-электрик с высшим образованием, Груньку отправили в бухгалтерию в какой-то цех. Я езжу в Лозовую, где служила, когда выпадают два выходных, за картошкой. Привезу ей два ведра, и это все, что могу. Хлеба у меня пайка 800 граммов. Только самой хватает, если еще Светочке кусочек дам.
– Зиновий, если можешь, помоги им, – прошу.
Он достает из кармана 300 рублей трешками:
– Дай ей на первый случай. А я попробую что-нибудь сделать с пайками. Я ж паек получаю. А Маня отправляет половину своего пайка сестрам. Они из эвакуации в Москву вернулись и тоже голодают.
– Будешь Груньке помогать – будешь с вагонами, – предлагаю. – Зяма, я в отчаянии. Как помочь Груне?
– Что-нибудь придумаем. Я Марии сегодня же скажу, – пообещал Зиновий.
Короче, две платформы я еще ему достала. Две у меня было. То есть четыре платформы с автосцепкой под четыре танка подала.
Через какое-то время Зиновий мне позвонил:
– Роза, тебя ждет Мария. Ты как завтра работаешь?
– В ночь.
– Тогда днем к ней сможешь зайти? Пиши адрес.
У него в Харькове была роскошная трехкомнатная квартира. Когда я собралась идти, Грунька сказала, что ничем он не поможет:
– Он же знал, что я тут живу. Ему говорили.
Я предложила вдвоем пойти к Маньке. Но Груня отказалась. Прихожу в роскошную крупногабаритную квартиру. Манька сразу начинает жаловаться: