Книга Розы
Шрифт:
– Шагом марш в консерваторию! В этом году не поступишь, в следующем поступишь. Что ж ты вечно будешь в кадрах работать?
Галька послушалась. И ее с первого захода приняли. Помогли и документы об окончании двух курсов Киевской консерватории.
У Лени в это время была уже вторая семья. Первый брак с военным корреспондентом Кноповой, окончившей вместе с ним военно-политическую академию, распался довольно быстро. Вторая жена Маруся познакомилась с Леонидом, когда он еще был женат и жил в Минске. Маруся в то время училась на химфаке Минского университета.
Родила Маруся Леониду двух дочерей: Галину и Веру. Все складывалось хорошо: квартира в Москве, престижная работа, но дало знать о себе подорванное за годы службы здоровье. Шалило сердце. Оказывается, первый инфаркт Леня перенес еще на фронте. Но отлеживаться в госпитале не стал – через четыре дня вернулся на службу.
Я встретилась с Леней зимой 1946 года, когда приезжала в Москву и останавливалась у Гальки. (Он Гальку опекал всю жизнь, как меня Исай.) Когда он пришел и увидел меня, то очень удивился:
– Ты – Розочка? Тебе было три годика, когда я приезжал домой из Средней Азии.
Действительно, в Сталино он приезжал в 1927 году, еще лейтенантом, когда мне было три года. И больше я его не видела. Помню только, что отец всегда страшно гордился Леней.
Наша встреча у Гальки происходила накануне отъезда Лени в санаторий на лечение. Он меня долго обо всем расспрашивал, в том числе и о работе на железной дороге. А потом дал Гальке тысячу рублей и военторговскую карточку:
– Купи сестре одежду.
Мы поехали в военторг на Калининском, купили мне черное платье тонкой шерсти с серым воротничком, туфли на каблучке. Помню, ноги в них на улице мерзли.
А еще Леня спросил меня:
– В какой театр ты хочешь пойти?
Я ответила:
– В еврейский.
– Ты знаешь еврейский язык? – удивился брат.
– Не знаю. Но там Меерхольд, Зускин.
– А почему не в Вахтангова? Не в МХАТ?
– Ты спросил, я ответила.
Тогда Леня меня предупредил:
– Ты не понимаешь по-еврейски, и я тебе не помощник, поэтому сиди тихо и не мешай старикам слушать и смотреть.
Мы смотрели «Тевье-молочника». Зускин играл Тевье. Я никого не беспокоила, но очень внимательно смотрела. Леня хоть что-то понимал и шепотом спрашивал:
– Тебе что-то пояснить?
Но мне и так все было понятно. И когда мы вернулись домой, я вся сияла. А Галька Леню расцеловала:
– Спасибо, что ты Розке удовольствие доставил.
Леня заметил, как я поджимала замерзшие в новых туфельках ноги, и на следующий день снова повез меня в военторг – купил мне теплые сапожки. И когда мы вышли на улицу, я с благодарностью воскликнула:
– Какой же у меня хороший брат! Ты не представляешь, как тепло и удобно мне в этих сапожках.
На обратном пути мы разговаривали обо всем. Леня прихрамывал, сказал, что повредил ногу в первые дни войны, неудачно приземлившись после прыжка с парашютом из самолета.
Борис после демобилизации вернулся в Сталино. Там ему как инвалиду войны дали комнату. На работу устроился вахтером в управление Совнархоза. Как раз по нему – сидеть в теплом помещении, в вестибюле. А вот личная жизнь у Бори не сложилась. Познакомился с одной девушкой. Она окончила финансовый институт. Девчонка представила его родителям. И он им не понравился. Во-первых, Борька был некрасивый, с типично еврейским лицом. Во-вторых, родители воспротивились мезальянсу:
– У тебя высшее образование, а ты за вахтера замуж собралась?
Они все-таки поженились. У них родилась дочка. Но как только молодая жена сходит к родителям, возвращается змея змеей. Борис терпел, терпел эти скандалы и обвинения, что он неуч и вахтер. Пытался вразумить жену:
– Ты же знала, за кого замуж шла. Разве я что-то скрывал от тебя?
Жена парировала:
– Я думала, ты потом выйдешь в начальники.
Ну, он от нее и ушел. Оставил ей с дочкой комнату, которую получил как инвалид. А сам остался без жилья.
Не повезло с жильем и нашему отцу. Они с Бертой продолжали жить в подвале и спать на раскладушках. А очередь на комнату все не подходила.
– Роза, мне не светит жилье. Они мне его никогда не дадут, – посетовал мне отец, когда я приехала их навестить.
У отца были основания так думать после одного инцидента, произошедшего после возвращения из эвакуации. Шел он как-то по городу, сильно сдавший, плохо одетый. И встретился ему такой же старый коммунист, с которым вместе воевали в Гражданскую.
– Соломон, а что ты так одет плохо? – поинтересовался товарищ.
– А кто сейчас хорошо одет? – удивился отец.
– А ты приходи ко мне в подвал. Я тебя хорошо одену.
– В какой подвал? – заинтересовался отец.
Товарищ назвал ему адрес. Оказалось, что в тот подвал после войны привозили американскую гуманитарную помощь. И жены секретарей обкома, райкомов приходили туда и распаковывали, сортировали «подарки». Хорошее пальто себе забирали, а плохой воротник отпарывали и оставляли. Если воротник хороший, то забирали его. Нахапали себе много добра. А помощь предназначалась шахтерам. Все это рассказал тот старый коммунист, который работал в этом подвале.
– И как же ты с этим живешь? – спросил его отец.
– Так и живу. Вон трех котов завел – от крыс спасают. А на этих крысятниц и котов нет.
Отец ничего не взял из хранящегося здесь добра. Берта Абрамовна позднее тайком сходила в этот подвал и взяла ему там какие-то штаны и пиджак. Отец же, старый коммунист, позвал четырех таких же убежденных большевиков и, рассказав об увиденном, предложил:
– Идемте в обком партии и спросим: почему эти вещи не попадают в шахткомы?
Пришли в обком, а к первому секретарю их не пускают.