Книга секретов
Шрифт:
Олив надела очки. Она помешкала, зависнув на раме, подтягивая с собой и холст, и свалилась в заросли папоротника-орляка по ту сторону картины с почти музыкальным треском. Холм, на котором она очутилась, был устлан папоротником, травой и низкими растениями, похожими на маленькие деревца с крошечными розовыми цветами, которые окрашивали весь пейзаж вокруг в розоватые тона. Лицо Олив омывал прохладный бриз, а воздух был дымный, пряный и сладкий. Над ее головой летали, негромко покрикивая, птицы.
Прижимая холст к груди, Олив выпрямилась и осмотрелась. Всюду, куда хватало глаз, тянулись каменистые склоны холмов, перемежавшиеся
Церковь окружало маленькое кладбище, истертые надгробия наполовину потонули в цветах. Олив в жизни не видела менее жуткого погоста. Кладбище казалось почти приветливым: могилы сбились в дружеский кружок у каменных церковных стен.
Двери церкви были открыты. Олив проскользнула внутрь и очутилась в длинном, тихом зале, уставленном деревянными скамьями. Сквозь ряды витражных окон лился раскрашенный свет. Большой витраж в дальнем конце церкви отбрасывал на плиты пола осколки радуги.
Олив осторожно пристроила свою картину в самом последнем ряду, чтобы от дверей ее было не видно. Никто ее тут не найдет. Она останется в надежном укрытии, а бедным, изуродованным людям-портретам в этом красивом месте будет на что посмотреть.
Олив выпрямилась. Может, дело было в том, что ей больше не приходилось тащить холст, но она словно стала на пятьдесят фунтов [9] легче. Выбежав из открытых дверей назад в белый свет и глубоко вдохнув пряный воздух, Олив очутилась лицом к лицу с гигантским апельсиново-рыжим котом, властно восседавшим на надгробном камне.
– Олив Данвуди, – тихо произнес Горацио, – ты дура. Более того, ты упрямая дура, что делает тебя опасной дурой.
9
То есть почти на 23 кг.
Олив не знала, с чего начать. Так что она начала с конца.
– Я… я просто хотела вернуть Мортону родителей, – заикаясь, выговорила она. – Мортон сказал, что убежит, если я за три месяца их не найду.
Горацио молча глядел на нее, так что Олив продолжила.
– Я сожгу инструкции, как делать краски. И выброшу то, что в банках. И никогда больше за них не возьмусь. И…
– Что я тебе говорил? – оборвал ее Горацио; его зеленые глаза сверкали. Он все еще не повышал голоса, хотя выглядел так, словно именно этого ему больше всего хотелось. – То, что ты оказалась достаточно слабоумна, чтобы хотя бы попытаться смешать и использовать краски Олдоса, само по себе достаточно скверно. Но мало тебе было, что ты идиотка, ты еще и оскорбила меня, не вняв моему предупреждению. – Кот поднялся на ноги. – Я говорил тебе не посещать эту конкретную картину. И что же ты сделала? Ты забралась именно в эту конкретную картину. – Горацио спрыгнул с надгробия. – Надо убираться отсюда. Сейчас же.
– Ладно, – сказала Олив. – Но пожалуйста, скажи мне хотя бы почему! Потому что мне казалось,
– Ш-ш-ш! – перебил Горацио. – Мы не можем обсуждать это здесь.
– Но почему? – требовательно спросила Олив.
– Не здесь! – зарычал Горацио, уже бросившись наутек.
Облака сгустились, и небо постепенно темнело, становясь из белого серым. Солнечные лучи, падавшие на церковь, погасли один за другим, как свечи, задутые поодиночке.
– Прости меня, Горацио! – Выкрикнула Олив, спеша вслед за мчавшимся вниз по холму котом. Она бежала все быстрее, стараясь не отставать, но Горацио все равно мелькал далеко впереди. – Я понимаю, что это было глупо, – задыхаясь, продолжала она, – но я хотела только помочь Мортону. Я думала, что смогу…
Олив споткнулась о торчащий камень и с размаху приземлилась на выставленные вперед ладони, ободрав их о голую скалу. Колючие стебли растения с розовыми цветами впились в ее раны. Кровь ярче даже кроваво-красной краски, поджидавшей в спальне, проступила на пораненной руке.
Олив подняла глаза. Там, где в зарослях папоротника-орляка только что мелькал мягкий рыжий мех Горацио, уже ничего не было – лишь серые сучья кустов подергивались на ветру. Отряхивая саднящие руки, Олив с трудом встала и снова осмотрела холм. Далеко внизу, справа, она уловила шорох мелькнувшего пышного оранжевого хвоста.
– Горацио, пожалуйста! – закричала она, бросаясь вслед за вспышкой рыжего меха. – Не сердись на меня!
Ответа не было.
К тому времени, как Олив добежала туда, где она заметила что-то оранжевое, Горацио и уже след простыл. Вокруг буйно разросся густой кустарник, а впереди был лес, покрытый коричневым с золотом балдахином. Олив оглянулась через плечо и поняла, что не знает, как вернуться к раме. Холмы сливались воедино, похожие, как близнецы, гребни вздымались один за другим, а церквушка исчезла из виду.
– Горацио! – взвыла Олив, охваченная ледяным ужасом. – Я потеряла раму! – Ее руки тряслись. Кровотечение так и не остановилось, и узкий алый ручеек сбегал по ладони вдоль линии жизни. – Горацио!
Что-то мягко хрустнуло в раскинувшемся перед ней лесу. Олив замерла, прислушиваясь. Ей показалось, что между стволами мелькнул еще один проблеск рыжего. Прежде чем тот исчез, Олив бросилась вдогонку – в лес.
Она неслась, вглядываясь в серые стволы, а под ее кедами хрустел ковер из бурых и золотых листьев. И вот снова – где-то в тенях мелькнул намек на оранжевый мех. Олив побежала за ним, в гущу шелестящих деревьев. Казалось, небо потемнело еще больше, и запах вокруг как-то изменился. Вместо цветочного аромата холмов тянуло чем-то более резким и дымным. Олив остановилась, чтобы глубоко вздохнуть, и еще раз оглядела лес: не покажется ли снова пушистое рыжее пятнышко. Но на сей раз она увидела не пушистое и не рыжее – а твердое, темное и деревянное, выступавшее поодаль из березняка. Стараясь как можно тише хрустеть листьями, Олив на цыпочках подобралась поближе.