Книга сияния
Шрифт:
– Я больше никогда не хочу туда возвращаться, – сказала она в первую ночь, покоясь на руках Йоселя.
На вторую ночь, набравшись сил, чтобы сесть, Рохель сказала:
– Я должна вернуться.
Йосель отрицательно помотал головой.
Тогда Рохель спросила, погиб ли в огне кто-то из жителей Юденштадта.
Йосель кивнул в знак подтверждения и показал ей шесть пальцев.
– А Зеев?
Он помотал головой.
Зеев остался в живых. Рохель целые сутки прикидывалась, что мира вовсе не существует. Но теперь, лежа в их маленьком шалаше, она все яснее осознавала, что не вправе более
– Я не умею читать, Йосель, – начала она, – но я знаю, что раввин должен… – Рохель не смогла произнести слова «тебя убить». – Послушай, Йосель. Ты все-все знаешь, но это тебе не известно. Считай меня своим зеркалом. Я говорю, что у тебя на лбу есть слово. Это слово означает Истину, жизнь, Бога, все, что есть, но если одну букву убрать, оно будет означать Смерть, ничто, то, чего нет. Когда раввин тебя делал, он начертал там это слово. Это составляло часть… – Рохель какое-то время подыскивала нужное слово. – Это составляло часть обещания. Мы все живем, чтобы умереть, но тебе предстоит умереть раньше большинства остальных. Раввин сотрет ту букву, и как только он это сделает, ты возвратишься во прах. У него нет выбора, Йосель.
Йосель припомнил, как зеркала меняют слова на противоположные, сплющивают их и искажают, не говорят правды. Буквы у него на лбу, заключил он, были чем-то вроде росписи и благочестивого заверения, что его создал рабби Ливо, а не Бог. Истина заключалась в том, что он был големом, необыкновенным и единственным, в большей степени человеком, нежели сам человек.
– Как ты думаешь, Йосель, можешь ты пойти к ручью и стереть все слово?
Он с тоской посмотрел на нее. Как скверно все вышло. Йосель все еще помнил радостный смех Рохели. Однако он знал, что ее дух сокрушен потерей ребенка, и ничем иным.
– Ты мгновенно погибнешь, если его не сотрешь.
Рохель рассказала Йоселю, что он был сделан лишь на время и с определенной целью и что теперь время истекло, а цели больше не существовало.
– Я не смогу пережить твоей смерти, Йосель. Мы не должны этого допустить.
Она заплакала, а когда Йосель потянулся ее обнять, сбросила со своих плеч его ладони.
– Я причинила вред… нет, не просто причинила вред – я принесла смерть стольким людям. Послушай же меня, Йосель.
Йосель указал на замок, а затем опять в сторону Юденштадта.
– Нет-нет, тебе тут не сделать… – Рохель не верила, что какое-то заклинание, магическая формула или сочетание слов спасет общину от императора. – Ты должен позаботиться о себе, Йосель. Понимаешь? Я должна вернуться домой, а ты должен спасти свою жизнь.
Он взял лицо Рохели в свои ладони и поцеловал ее в губы.
– Нет, Йосель, ничего хорошего из этого не выйдет. Я нарушила все законы.
Рохель вспомнила рассказ своей бабушки о том, как Моше сломал скрижали мицвота в первый раз, когда спустился с горы Синай и увидел, что люди поклоняются золотому тельцу. Как все буквы взлетели тогда назад к Богу, но разбитые скрижали были собраны и позднее взяты вместе с новыми мицвот в ковчег. Эта
– Ты понимаешь, почему я должна вернуться?
Он искренне не понимал.
Впрочем, начиная говорить, Рохель обретала уверенность. Она не сомневалась в своей правоте. Каждое растение уже предрекало наступление зимы – отчаянно тугие листья деревьев, вытянувшиеся травинки, фрукты, кичащиеся собой и лопающиеся на солнце. Трава станет грубой, колючей щетиной, дневные лилии умрут, бабочки навеки обретут покой от своего полета, а голем… Блаженная истома этих дней уже таила в себе толику ледяной, морозной зимы.
– Это мой город. Моя жизнь.
Йосель указал на север, по ту сторону семи холмов.
– Прикинуться христианами?
Он вовсе не это имел в виду.
– Немыслимо.
Йосель покачал головой. Он не желал становиться неевреем, даже если бы у него был какой-то выбор.
– Весь наш мир утвержден. Мы евреи.
Рохель знала, что были в Юденштадте и те, кто считал ее ненастоящей еврейкой, а Йоселя – слугой-гоем, а вовсе не евреем. И все же, на взгляд Рохели, был ли кто-то большим евреем, чем они с Йоселем?
Голем со своей стороны просто хотел жить с Рохелью в каком-нибудь безопасном месте. Они могли бы отправиться на север в Мельник, Литомержиче, Усти-над-Лабем и дальше в Германию. Или на юг, вдоль реки Влтавы, минуя Чески-Крумлов, пройти через Австрию в Италию, добраться хоть до самой Венеции. Мир так велик. А он, Йосель, так велик и силен. Он может работать, чтобы прокормить их обоих.
– Пойми, Йосель, мы больше нигде не сможем быть вместе. Это пустая мечта. Ты не должен возвращаться в Прагу.
«Здесь она ошибается, – сказал себе голем, – ибо я никогда ее не отпущу».
– Я не могу уйти, а ты не можешь вернуться. Ты умрешь. Раввин обязан будет сдержать обещание. Я не смогу этого выдержать.
Йосель покачал головой, почти улыбнулся. Он собственными руками отнес раввина в постель, когда того ранили. Как дико звучат ее слова – точно верещат сотни чаек. Насколько же против Бога и природы все это было, природы, созданной Богом. Его отец отнимет у него жизнь? Но он, отец, его создал. Он, Йосель, гораздо в больше степени является плодом замысла, понимания, нежели плод союза между мужчиной и женщиной. Он – творение разума своего отца, все, что в нем есть, в высшей степени обдуманно… хотя, если быть до конца честным, ему бы хотелось обрести голос. Впрочем, голем признавал, что идеала в этом мире пока еще не существует.
– Послушай меня, я вернусь. Я скажу, что заблудилась в лесу.
Йосель отрицательно помотал головой. Если Рохель твердо настаивает на возвращении, он станет вести себя так, как будто только-только ее нашел, как будто все это время ее искал.
– Я скажу Зееву, что забрела в лес и не смогла найти обратную тропу. Он не знает про ребенка. Он не знает, что мы… Он ничего не знает.
Йосель несколько раз помотал головой, словно говоря: «Нет-нет-нет».
– Они еще оплакивают мертвых, и я проскользну в город, стану вместе с ними плакать и каяться. Зеев славный, хороший человек. У него доброе сердце. Всю оставшуюся жизнь я проведу вместе с ним.