Книга сияния

Шервуд Френсис

Малыш шустро проскользнул вдоль стены, засеменил по коридору, метнулся через внутренний двор и устремился – со всей скоростью, которую могли развить его коротенькие ножки, – вверх по лестнице, к двери в комнату Киракоса, что находилась над императорской галереей.

– Не подходи близко, Йепп.

В темной комнате воняло гноем и мочой, несвежим бельем.

– Ты говоришь по-немецки, Сергей?

– Да, Йепп, я говорю по-немецки. А теперь дуй отсюда.

– Послушай, русский, у Браге страшные боли в животе.

– Лучше боль в животе, чем оспа.

Последнее

слово Йепп не разобрал.

– Лучше боль в животе, чем мозги?

Лицо Киракоса было накрыто влажной тряпкой; еще одна тряпка лежала на его жилистой шее. Русский, точно одалиска в гареме, обмахивал своего больного хозяина пучком страусиных перьев. В комнате было холодно как в склепе.

– Он болен – ты что, не видишь? – прошипел русский. – Проваливай.

– А что делают, когда лекарь болен? – Йепп был в нешуточном затруднении.

– Богу молятся, – ответил русский, и тут Йепп заметил, что небольшой деревянный крестик, который Сергей обычно носил на шее, теперь был у него в руке. – Найди другого лекаря – Кратона, еще кого-нибудь.

– Они все шарлатаны. Может, ты пойдешь? – предложил Йепп, поворачиваясь к русскому. – Если ты можешь говорить, можешь и лечить.

– Нет, – по-русски ответил Сергей. – Я не могу уйти.

Затем он поднял тряпку с лица Киракоса:

– Как думаешь, что это такое?

Киракос лежал неподвижно, а глаза его сверкали подобно осколкам кремня на целом поле красных гнойничков.

– Оспа! – заверещал Йепп, стрелой вылетая из комнаты.

Тем временем у стен Юденштадта собралась пьяная толпа.

– Ведьма вернулась! – голосили они.

– Прелюбодейка вернулась!

– Смерть жидовке!

Стол над опускной дверцей в погреб дома раввина был спешно отодвинут, коврик убран, и Рохель спустилась по шаткой лесенке из веток. Сверху ей велели не издавать ни звука.

Пока Келли ловили и волокли в тюрьму, доктор Джон Ди забрался сзади на телегу Карела, с головой зарылся в старые тряпки, кости, битую посуду и обрывки грубой мешковины. Освальда, который несколькими мгновениями раньше пребывал в полном блаженстве, одновременно жуя овес и испражняясь, такой поворот событий весьма раздосадовал.

Император, уединившийся с Петакой в своей кунсткамере, допустил туда только одну персону – Румпфа, своего надменного советника.

– Найди Вацлава, – рявкнул Рудольф, глазея на своего трофейного Дюрера, «Гирлянду роз», и видя на картине собственное лицо – на месте Максимилиана, своего родственника, стоящего на коленях перед Девой Марией. Еще он мог бы быть святым Домиником, раздающим гирлянды роз, херувимом или самим Дюрером, который, прислоняясь к дереву, внимательно смотрит на эту сцену. Бывали разные времена. В данный момент императору не хотелось бы быть никем, кроме самого себя.

– Вацлав сейчас в Карлсбаде со своим сыном, ваше величество. Мальчик пошел на поправку, принимает лечебные ванны.

Отвернувшись от Дюрера, Рудольф уперся взглядом в свой любимый портрет, на котором Арчимбольдо изобразил его в облике Вертумна, древнеримского бога растительности

и всевозможных перемен. Нос его на этом портрете был грушей, щеки – яблоками, губы – вишнями, глаза – ягодами черной смородины, а вся голова – виноградной гроздью. Когда он был способен позировать для портретов, отдавать свое сердце искусству, восторгаться своей коллекцией, находить удовольствие? Как же все это от него ушло? Император вспомнил отроческие годы в Испании, когда любимый брат Эрнст всегда был рядом. Молодым человеком Рудольф охотился в венских лесах. Затем он впервые увидел Анну Марию. Император тогда спросил Страду, своего антиквара: «Кто эта прелестная дама?» – «Моя дочь, ваше величество». Анна Мария была тогда стройна и стыдлива, как юная девушка.

– А чем болел сын Вацлава?

Сможет ли он сам когда-нибудь выздороветь – после этого хаоса?

– Оспой, ваше величество.

– Почему никто мне об этом не сообщил? Если у мальчика оспа, то Вацлав мог заразить и меня… – император закатал рукава и внимательно осмотрел одну руку, затем другую. – И как Вацлав посмел везти своего сына в Карлсбад? Вацлава следует незамедлительно доставить сюда. Здесь разразился настоящий имперский кризис. Срочно, немедленно, прямо сейчас пошли туда курьера – ты слышишь? И пусть стража отыщет Келли и Ди. Презренные негодяи… Их вздернут на дыбу и искалечат так, что они станут молить о смерти.

– Келли уже пойман, а Ди еще нет.

– Еще нет? Нет?! Не смей говорить мне «нет». Что, Ди прямо в воздухе растворился? Он не настоящий маг, он самозванец, а Келли следует как можно скорее казнить. Городские ворота уже закрыли? Пусть на площади соорудят помост для казни. А где этот чертов Розенберг?

– В Чески-Крумлове, ваше величество.

– В том замке с привидениями? Они с женой что, рассчитывают там ребенка зачать? Чудище у них получится, а не ребенок.

Император приложил ладони к вискам. Тяжкие шаги медленных ног дона Карлоса звучали как барабанный бой, и с каждым днем они становились все громче. Рудольф откинулся на спинку кресла и поплотнее закутался в плащ, ощущая холодок близкой смерти, хотя на улице стоял жаркий летний день.

– Начальник стражи обо всем позаботится, ваше величество. Не беспокойтесь.

– Не беспокоиться? Начальник стражи может прекрасно позаботиться о дворцовом перевороте. Горе мне, горе… Я должен начинать пить эликсир. Ты заметил, что они решили убить меня до того, как я стану бессмертным, пока я смертен, уязвим… Где Киракос, черт бы его побрал?

– Я слышал, он прикован к постели, ваше величество.

– Люди купаются в Карлсбаде в лечебных водах, дышат деревенским воздухом у себя в замках, лежат, прикованные к постели… Что это за чума?

– Может статься, это и есть чума, ваше величество.

– У нас уже три года чумы не было…

Император встал, сложил руки за спиной и принялся расхаживать взад-вперед. Он был в одном башмаке. Куда подевался другой?

– Ты что, пытаешься меня запутать? Так чума это или оспа? Киракос спит? Разбудить этого мерзавца!