Книга снов

Георге Нина

Я вообще что-то сделал?

Мы еще не успели дойти до сестринской, как сестра Марион зашипела на меня:

– Сэмюэль Валентинер, если ты думаешь, что здесь можно пережить кое-что волнующее, время от времени навещая девочку в коме, может быть даже делая тайком фотки, чтобы похваляться в школе перед дружками, пока тебе не наскучит, то тебе нельзя возвращаться сюда никогда, я повторяю – никогда. Все ясно?

Я молча киваю и чувствую, как мои щеки снова заполыхали.

– Вот и хорошо. Я рада. А то в последние годы это доходило

не до всех, кто поднимался к нам на пятый прогуляться по «овощным» палатам. Если тебе все ясно, то мне не придется беседовать с твоим отцом и указывать ему на то, что сынок потешается над беспомощными детьми и…

– Мой отец лежит на втором этаже, так что далеко идти вам не придется.

Марион делает глубокий выдох, ненадолго прикрывает глаза, будто приходя в себя. Ее гнев растворяется, как шипучая таблетка.

– Извини, Сэмюэль. Мне очень, очень жаль.

Она смотрит на меня, и в ее голубых глазах теплота. Но и многочисленные вопросы.

– Мы тут не сдаемся так просто, Сэм, – произносит она серьезно.

– Так можно мне снова прийти? – спрашиваю я, прежде чем она продолжит разговор о моем отце, ведь для меня это как прогулка босиком по битому стеклу. – У родителей Мэдди я тоже спрошу разрешения.

Марион потирает переносицу.

– Ах, милый, – отвечает она устало, – если бы все было так просто. – Она снова глубоко вздыхает. – Мэдлин особенная.

– Знаю, – говорю я.

– Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь, Джон Сноу^[15]. – Марион улыбается и открывает книгу, в которой до этого делала свои записи. Она протягивает мне газетную вырезку. Потом продолжает: – Мэдлин Зайдлер, одиннадцать лет. С семи танцует в оксфордской балетной труппе Элизабет Паркер, у нее шестнадцать призов и стипендия в Королевской академии балета в Лондоне. Она танцевала для двух видеоклипов французской певицы Заз, которые набрали миллион просмотров на YouTube. Она может делать кувырок назад, прогнувшись, и задерживать дыхание под водой на две минуты. Но…

Про «но» я читаю в статье.

Во время семейного отпуска в Корнуолле семь месяцев назад машина Зайдлеров выехала на встречную полосу из-за лопнувшего колеса и столкнулась с грузовиком, перевозившим четырех скаковых лошадей. Три лошади и почти все пассажиры погибли. Мать Мэдди Пэм, отец Мэдди Ник, брат Мэдди Себастьян, бабушка Мэдди Катерина, тетя Мэдди Соня и дядя Мэдди Найджел.

Все, кроме Мэдди и кобылы по имени Драматика.

«Вся семья погибла – выжила только Мэдди», – гласит заголовок.

– У Мэдлин совершенно никого нет, Сэмюэль. Не нашлось ни одного родственника. Нет даже крестного, кузины или какой-нибудь незамужней богатой крикливой тетушки с огромными сережками. Государство Великобритания стало опекуном Мэдди.

«Королева, значит», – думаю я, потому что все остальные мысли причиняют боль.

– Поначалу к Мэдди приходила ее старая учительница танцев, Элизабет Паркер, она два-три раза приезжала из Оксфорда, показала Лиз и другим физиотерапевтам нашей больницы, какие движения могут поддержать физическое состояние Мэдди. Она

смотрела с нами видео с участием Мэдди, мы записали, что Мэдди любит, а что – нет. – Сестра Марион подняла книгу. – А потом… Потом миссис Паркер упала на незакрепленной тротуарной плите, сломала бедро, и теперь не приходит никто.

– И королева тоже, – бормочу я. Сестра Марион измученно смотрит на меня.

– Через двадцать дней у Мэдлин день рождения. Ей исполнится двенадцать. Это ее первый день рождения без семьи, вне дома, с чужими людьми.

Голос сестры Марион дрожит, в нем столько сострадания. Он как большой слиток теплого солнечного золота. Очень редкий цвет.

– Понимаешь, Сэм? У нее никого нет. И если ты с ней подружишься, то…

– То буду за нее в ответе.

Голубые глаза Марион блестят.

– Да, – говорит она. – Именно так, Сэмюэль. Справишься ты? Хочешь этого? Ты действительно хочешь взять на себя ответственность за того, кого не знаешь?

Об этом Бог спрашивал недавно Эдди.

Только сейчас я понимаю, что она должна была чувствовать. Кажется, будто воздух стал тяжелым и все, что еще недавно было важным, потеряло всякое значение.

Пять минут спустя я стою у койки С7. Не знаю ни как, ни почему я сюда пришел, ни даже того, что мне нужно от отца. Наверное, рассказать ему о Мэдди. Об Эдди. Обо всем. О том, что я ничего не знаю, что я – как Джон Сноу.

«Валентинер, он в коме. Пойми уже это!» – слышу я голос Скотта в своей голове.

Но с кем еще мне об этом говорить?

Мне на ум не приходит ни один человек, с кем я мог бы обсудить тот факт, что не хочу оставлять в одиночестве незнакомую девочку, лежащую в конце коридора.

Ни один, кроме него.

И еще… Эдди. Она хорошо разбирается в теме столкновения реальностей, reality crash.

Но если я расскажу ей историю Мэдди, то вынужден буду сказать и о своей маме, и обо всем остальном, поэтому… поэтому я здесь, надел шуршащий халат, натянул дурацкую маску, в которой звучу как Дарт Вейдер, страдающий насморком. Все потому, что отец посмотрел на меня и в его глазах было нечто меня зацепившее, что уже никогда меня не отпустит.

Сейчас выражение его лица нейтральное. Его морщинки больше ни о чем не говорят. Ни следа смеха, боли, мысли.

И тело его уже давно стало покинутым домом. Наклонившимся. С налетом заброшенности.

Я ищу его. Только что, у Мэдди, я кое-что отыскал, хотя и очень далекое. Одиночество. Ожидание.

Я вспоминаю круги Бога. Мой отец на краю жизни. Я пытаюсь его найти.

– Привет, папа, – говорю я тихо.

Когда люди больны, очень-очень больны, забывается, какие они на самом деле. У нас в классе был мальчик Тимоти, у него нашли какой-то редкий вид рака, и через год он умер. И каждый, кто его вспоминал, говорил только о том, каким мальчик был храбрым, как будто болезнь – это работа на полную ставку. Никто не говорил о том, что Тимоти, помимо всего прочего, лучше всех умел прыгать бомбочкой или что он однажды смог снять с дерева испуганного котенка.