Книга тайных желаний

Кидд Сью Монк

Теперь я смотрела на тетку другими глазами: она жила среди них.

Наконец Йолта заговорила:

— Восемь лет я провела с терапевтами, пыталась принять их уклад — и они терпеливо ждали, заботились обо мне и не судили. Они спасли меня, но я так и не приспособилась к жизни в общине.

— И ты писала и училась?

— Мне было поручено ухаживать за травами и овощами, но я и правда провела много часов в библиотеке. Конечно, по сравнению с великой Александрийской библиотекой наша выглядела просто сараем, но и в ней скрывались сокровища.

— Какие? — Я даже подпрыгнула

на кровати от нетерпения.

Тетя слегка похлопала меня по ноге.

— Тише, тише. Например, «Пир» Платона. В нем говорится, что его учитель Сократ учился философии у женщины по имени Диотима. — Увидев, как у меня расширились глаза, она добавила: — И еще есть потрепанная копия «Эпитафии», написанной женщиной по имени Аспазия. Она была спутницей Перикла.

— Я не слыхала ни о той, ни о другой. — Меня пронзила мысль о собственном невежестве, смешанная с восторгом: это же надо, какие женщины бывали на свете.

— О, там есть и настоящая жемчужина: список шумерского гимна «Вознесение Инанны [6] ».

Об этом я знала — не о гимне, а об Инанне, богине, небесной правительнице и противнице Яхве. Некоторые еврейские женщины приносили ей в жертву лепешки, которые втайне выпекали.

— Ты читала «Вознесение»? — спросила я.

— «О госпожа всякой божественной силы, сверкающий свет, праведница, облеченная сиянием, владычица неба…»

— Ты помнишь гимн наизусть?

6

Главное женское божество древних шумеров.

— Лишь небольшую часть. Его тоже сочинила женщина, жрица. Мне это известно потому, что две тысячи лет назад она подписала текст своим именем — Энхедуанна. Мы, женщины, почитали ее за храбрость.

Почему я никогда не ставила свое имя под тем, что писала?!

— И зачем только ты ушла от них! — в сердцах воскликнула я. — Вот если бы мне повезло и меня отослали к терапевтам, я бы от них ни за что не ушла.

— В той жизни, что они ведут, есть много хорошего, но она не так легка. Никто не принадлежит себе полностью, воля каждого подчинена правилам общины. От тебя требуют повиновения. Да и постятся там чересчур часто.

— Так ты просто сбежала? Как ты очутилась здесь, у нас?

— А куда мне было бежать? Я с вами благодаря настойчивости Скепсиды, которая была моей усерднейшей заступницей перед Хараном. Он жестокий и ворчливый осел, но в конце концов обратился к совету с просьбой разрешить мне оставить секту терапевтов при условии, что я покину Александрию. Меня отправили сюда, к твоему отцу, нашему младшему брату, не оставив ему выбора, кроме как повиноваться воле старшего в семье.

— Отец знает о твоих злоключениях?

— Да, как и твоя мать, которая, небось, всякое утро просыпается с мыслью, что я заноза в ее правом боку.

— А я — в левом, — заявила я не без гордости.

За дверью что-то скрипнуло, и мы замерли в испуге. Наше ожидание было вознаграждено: из коридора снова раздался раскатистый храп Шифры.

— Послушай, — заговорила Йолта, и

я поняла, что она готова раскрыть истинную причину, по которой опоила Шифру и прокралась ко мне посреди ночи. Я жаждала рассказать ей о своем видении, повторившемся во сне, об Ане — той, кто сияет, услышать из уст тети подтверждение своего толкования, но с этим можно было подождать.

— Я лезу не в свои дела, — продолжала она, — но я взяла за правило подслушивать под дверью твоих родителей. Завтра утром они придут к тебе и заберут свитки и чернила из сундука. Все содержимое будет…

— Сожжено, — закончила я за нее.

— Именно, — подтвердила она.

Я не удивилась, хотя почувствовала силу нанесенного удара. Усилием воли я перевела взгляд на кедровый сундук в углу. Внутри хранились мои истории о матриархах, о женщинах Александрии, об Асенефе — все мое небольшое собрание затерянных жизней. Там же я держала свои комментарии к текстам Писания, философские трактаты, переписанные псалмы, упражнения в греческом языке. Там лежали собственноручно смешанные мной чернила, тщательно отточенные перья, палетка и доска для письма. Все это обратится в прах.

— Если мы хотим расстроить их планы, нужно торопиться, — предупредила Йолта. — Достань самое ценное из сундука, и я спрячу твои сокровища у себя в комнате, пока мы не найдем места понадежнее.

Не мешкая я вскочила, Йолта последовала за мной с лампой в руке. Я опустилась на колени перед сундуком, а пятно света замерло у меня над головой. Одну за другой я принялась выгружать охапки свитков, которые раскатились по полу.

— Увы, придется что-то оставить, — раздался голос Йолты. — Пустой сундук вызовет подозрения. Твои родители полагают, что он набит доверху. В ином случае они перевернут вверх дном весь дом. — Она извлекла из-за пазухи два мешка из козлиной кожи: — Возьми столько, чтобы поместилось сюда. — Ее взгляд был тверд.

— Наверное, палетку, доску для письма и большую часть чернил придется оставить?

Тетя поцеловала меня в лоб:

— Поспеши.

Я выбрала истории позабытых женщин, пожертвовав остальным. Тринадцать свитков вошли в похожие на соты ячейки мешков, от которых исходил чуть слышный запах хлева. В последнюю ячейку мне удалось запихнуть два флакона чернил, два тростниковых пера и три листа чистого папируса. Завернув козлиные кожи в выцветшее, а некогда пурпурное платье, я перевязала сверток кожаным шнуром и вложила в руки Йолты.

— Погоди, — вдруг спохватилась я, — возьми и мою чашу для заклинаний. Боюсь, как бы родители не наткнулись на нее.

Я быстро обмотала чашу льняной тряпицей и добавила ее к узлу. Красная нить так и осталась лежать на дне.

— Спрячем у меня, — заговорила Йолта, — но долго держать эти вещи в доме небезопасно.

Пока я рассовывала свои записи по мешкам, мне в голову пришла мысль, как избавиться от заточения, и я попыталась облечь ее в слова:

— Завтра, когда придут родители, изображу раскаявшуюся дочь. Признаю, что была непокорна и упряма. Буду молить о прощении. Уподоблюсь профессиональным плакальщицам, которые напускают на себя притворную скорбь и воют на могилах чужих людей.