Книга тайных желаний
Шрифт:
Когда я поднялась с земли следом за Марией, она обернулась ко мне:
— Я рада, что сын передумал и женился. Не знаю, Господь ли изменил его решение или ты. — Она сжала мои щеки ладонями: — Я впервые вижу его таким счастливым.
По дороге домой я обещала себе, что оставлю Иисусу его тайное убежище, не стану посягать на него. У нас есть наша общность, так почему бы каждому не сохранить отдельность?
IV
Время от времени, когда Иисус спал, я сползала с соломенного тюфяка, зажигала лампу и поднимала скрипучую крышку сундука.
Я часто задавалась вопросом, заглядывал ли когда-нибудь Иисус в мой кедровый сундук. Мы никогда не говорили о том, что хранится внутри, хотя муж читал молитву, написанную на дне чаши, и знал мое самое сокровенное желание.
Однажды ночью он проснулся и застал меня за чтением, когда я, свернувшись калачиком вокруг чуть теплившегося огонька лампы, углубилась в рассказ о страданиях Йолты в Александрии, который начала писать в последние невыносимые дни перед отъездом из Сепфориса, но так и не закончила.
Он подошел ко мне и заглянул в сундук.
— Это те самые свитки, которые ты прятала в пещере?
У меня перехватило дух.
— Да. Тогда их было тринадцать, но вскоре добавилось еще несколько. — Я подумала о тех трех, которые содержали «Повести ужаса», а потом дрожащей рукой протянула мужу тот, что читала сама: — Это история жизни моей тети в Александрии. Жаль, запасы папируса иссякли раньше, чем я успела довести ее до конца.
Он взял свиток, и я внезапно осознала, сколько жесткости в этом повествовании. Пока я успела лишь описать страдания, которые претерпела моя тетка от рук своего мужа Рувима, но не упустила ни одной страшной детали. Мне захотелось забрать папирус, но я сдержалась. Ни единой душе, кроме Йолты, не случалось раньше пробегать глазами тексты, написанные моей рукой, и я почувствовала себя совершенно голой, словно с меня содрали кожу.
Иисус сел рядом со мной и склонился над лампой.
— Твоя история оживила муки твоей тети, они вышли за пределы папируса и поселились во мне, — сказал он, закончив чтение. — Я почувствовал ее страдание как свое собственное, и теперь смотрю на нее новыми глазами.
Меня обдало жаром.
— Именно этого мне хочется больше всего на свете, когда я пишу. — Мне с трудом удавалось сохранять спокойствие.
— А что в других свитках? Похожие истории? — спросил Иисус.
Я рассказала ему обо всем, даже о «Повестях ужаса».
— Ты еще будешь писать, Ана. Когда-нибудь твое время придет.
Он говорил о том, что никогда не произносилось вслух: я лишилась возможности писать. Даже ему, старшему в семье, не удалось бы обеспечить мне право учиться. Только не здесь, в бедной назаретской деревне, где не наскрести денег на папирусы, где мужчины рыщут в поисках работы, а женщины не разгибают спины от рассвета до заката. Обязанности и положение женщины в таких местах, в отличие даже от Сепфориса, не менялись веками. Никому бы и в голову не пришло тратить время на смешивание чернил и сочинение историй — немыслимое дело, все равно что прясть золото из льна. Однако для меня еще не все было потеряно, вот что Иисус мне обещал.
Он задул лампу, и мы вернулись на свои тюфяки. Его слова обнадежили и в то же время странным образом разочаровали
V
В первую годовщину нашей с Иисусом свадьбы Мария похлопала меня по животу и спросила:
— Неужели там до сих пор не завелся малыш?
Иисус одарил мать веселым взглядом, который вонзился в меня, словно нож. Неужели он тоже надеется, что я рожу ребенка?
Мы втроем собрались во дворе у новой замысловатой печки, которую Иисус смастерил из глины и соломы, и рассматривали кругляши теста, прилепленные к ее гладкой внутренней поверхности. Мы с Марией по очереди зачерпывали пригоршни теста и кидали их на стенки печки, а Иисус подбадривал нас. Как и следовало ожидать, две мои попытки оказались неудачными: тесто отказалось прилипать и шлепнулось прямо на горячие угли на дне. Все вокруг тут же пропиталось запахом горелого хлеба.
Юдифь вышла на крыльцо своего дома в дальнем конце двора и сморщила нос:
— Ты опять спалила хлеб, Ана? — Она покосилась в сторону Иисуса.
— Откуда ты знаешь, что это я, а не моя свекровь? — поинтересовалась я.
— Оттуда же, откуда мне известно, что это твоя коза сожрала мою ткань, а вовсе не курицы.
Еще бы она не припомнила мне этот проступок. Я позволила Далиле свободно разгуливать по двору, и она сжевала драгоценную тряпку. Можно подумать, я положила полотно на блюдо и сама скормила козе.
Далила точно рассчитала момент и жалобно заблеяла. Иисус расхохотался:
— Она подслушивала, Юдифь, и просит прощения.
Юдифь фыркнула. У нее на спине сидела маленькая Сара.
Ребенок родился всего-то семь месяцев назад, а сноха уже снова была беременна. Меня захлестнула волна жалости к ней.
Мария вынимала из печи маленькие лепешки и бросала их в корзину.
— Возьмешь их с собой, — сказала она Иисусу.
Завтра его ждала дорога: он собирался ходить от одной деревни к другой, предлагая услуги столяра и каменщика. Строительство амфитеатра подошло к концу, а с тех пор, как Ирод Антипа построил на севере новую столицу, названную Тивериадой в честь римского императора, работы в Сепфорисе больше не было. Иисус, конечно, смог бы найти себе занятие и в Тивериаде, но Антипа, вопреки здравому смыслу, заложил город на кладбище, и только те, кого не заботили законы чистоты, согласились бы отправиться туда на заработки. Мой муж открыто критиковал законы чистоты и даже слишком преуспел в этом, но, думаю, был только рад, что нашлась причина не потворствовать грандиозным планам тетрарха.
Я обвила талию Иисуса рукой, словно хотела удержать его.
— Нас с Далилой так и не простили, а теперь еще и муж увозит с собой весь наш хлеб, — пошутила я, пытаясь скрыть печаль. — Вот бы ты смог остаться.
— Будь на то моя воля, я бы так и поступил, но в Назарете для меня мало работы, ты же знаешь.
— Разве там больше не нужны плуги, хомуты и стропила?
— Люди охотнее наймут Иакова и Симона. Я постараюсь не слишком задерживаться. Сначала направлюсь в Иафию, а если там не повезет, заверну в Кислоф-Фавор и Дабир.