Книга воспоминаний
Шрифт:
Но она не позволила ему углубиться; быстро отняв свою легкую руку от моей руки и смешно передернув плечами, словно одновременно капитулировала и не без кокетства отодвигала меня от себя, она, теперь уже окончательно разорвав нить времени и с оставленным далеко позади городом, и даже с природой, повернулась и продолжила путь по тропинке к далекому лесу.
ТАБЛЬДОТ
Вряд ли кто может представить себе, насколько, вопреки моему почти героическому сопротивлению, мои воспаленные чувства делали меня рабом самых грубых сил, которые принято называть низменными, темными и даже, если позволить себе столь примитивное выражение, просто паскудными, а если говорить мягче, то непотребными, дьявольскими и достойными всяческого презрения и возмездия, причем, поспешим заметить, совсем не безосновательно, ибо все, о чем мне придется здесь рассказать, действительно связано
Я увидел мокрую от дождя знакомую улицу, оглушаемую чьими-то невыносимо громкими шагами; таинственная ночь, вся в размытых пятнах газовых фонарей, поглощала меня так нежно, страстно и горячо, как способно только лоно любящей женщины и, конечно же, собственно сон, так что я погрузился в ночь с удовольствием, предавшись всем своим существом прелести темноты, вспыхивающей местами желтыми ореолами света, а поскольку картина этой ночной улицы почему-то напомнила мне о ней, да, о ней, о Хелене, хотя ничто не указывало на то, что картина была ее непосредственным олицетворением, то чувства мои совершенно свободно, без страха и опасений, разлились по всей этой картине, как будто это была Хелена, как будто я запоздало хотел передать ей те ощущения, в которых наяву, подавленный обстоятельствами, вынужден был отказывать не только ей, но и самому себе, даже в безумные мгновенья экстаза.
Мне казалось, что меня готовится взять под свое крыло само благо, величайшее, охватывающее все сущее бесподобное благо, и я должен был отдать ему все, да, собственно, оно меня уже поглотило, стало мною, а я стал им, хотя у него ко мне было еще очень много вопросов, точно так же, как и у меня к нему; чуждыми, непривычно гулкими шагами я шел по дороге блага, это была благая улица, благая ночь, благая тьма и благие огни, и я чувствовал, что чем больше я отдаю, тем больше даров у меня остается; и это было приятно, это было прекрасно, даже несмотря на то, что эхо моих шагов доносилось до меня словно бы из холодного и пустого пространства.
Но я мог видеть его, потому что естество добра сделало себя зримым, я мог выглянуть из раздражающего шума своих шагов и протянуть к нему руку, ощутить, что добро может быть еще большим добром, увеличиваться и расти, и поэтому все, что меня ожидает в жизни, будет еще лучше, не зря же я так легко и свободно бреду через все это благо, а это ведь значит, что искупление, которого я так жаждал, мыкаясь на дне страданий, с которыми, кстати, как-то был связан отвратительный стук шагов, это значит, что взыскуемое мной искупление безо всяких особых премудростей уже мною получено.
И любовь, этот величайший дар, тоже была дана мне; любить булыжники мостовой, которым свет фонарей выгибает спины и поглощает один за другим, любить капли воды, изготовившиеся упасть с кончиков голых веток, любить бесовской стук шагов, любить газовые огоньки, пляшущие над водой в плафонах фонарей, темноту за то, что она позволяет увидеть свет, скользнувшую внезапной тенью кошку, любить следы ее мягких лап, оставленные в ночи, поблескивающую поверхность украшенных изящной ковкой стройных фонарных столбов и ржавый скрип, едва уловимый ухом в этом любовном дурмане.
Но тщетно вглядываются глаза.
Готовые лопнуть в любой момент, как мыльные пузыри.
Скрип усилился, и я, оставляя на мостовой стук
А потом я увидел себя, увидел, как я приближаюсь.
Но как мог бы я избавить темноту от этих звуков?
Стоя в зловонном помещении с распахнутой ветром железной дверью, я напряженно вслушиваюсь в звук шагов.
Вот ветер рванул дверь, она заскрипела, хлопнула, скрыла меня, но в следующее мгновенье он снова настежь распахнул ее, и я увидел себя, ожидающего внутри.
Но, собственно, где же я нахожусь?
Не сказать, чтобы место было мне незнакомо, но я не мог точно определить, в какой точке этого пространства я нахожусь, где именно, в этом и был вопрос, если одновременно я был и тут, и там, и от этого положение мое стало настолько отчаянным, что мне захотелось кричать, и я обязательно закричал бы, если б не убоялся еще одним громким звуком потревожить мрак; я по-прежнему шел по улице, по улице блага, ведь я уже знаю, что это улица блага, и не позволю себя обмануть! но улица все же вела меня прямо к той двери, голые деревья и мокрые фонари по ее сторонам стояли так, будто должны были охранять направление, и свернуть нельзя! я должен добраться до той самой железной двери, с которой связано было слишком много стыда, страхов, желаний, любопытства и унижений, чтобы я мог ее не узнать, много вещей, которые я готов был скрывать даже от самого себя, и вот теперь я все-таки ждал себя там, на старом месте, в тяжелой вони смолы и мочи, и ждал, вероятно, уже давно, потому что зловоние пропитало не только одежду, а кстати, где моя шляпа? но и въелось в кожу, исходило из моего рта, от волос, и бесполезно пытаться куда-нибудь улизнуть, коль скоро я здесь так бесповоротно.
А потом некто, руководивший моим сновидением, ибо я тем не менее знал, что это всего лишь сон, не к чему волноваться, это сон, и в любой момент я могу проснуться! но кто-то все же им управлял и не давал мне проснуться, только я не мог вспомнить, кто он, этот человек, хотя его голос звучал знакомо, так вот, этот некто прошептал мне, что он ожидает меня за дверью, и тщетно я ощущал спокойствие, которым меня только что одарило благо, все было тщетно, тщетно, он прошептал, дыша мне в ухо, прошептал искусительно и маняще: меня ждет темнота.
Все было тщетно.
Я пошел, не удивляясь тому, что дрожу; я боялся, но казалось, будто не было в мире таких тревог и страхов, к которым я не мог бы приучить себя, хотя я, конечно, протестовал, пытался себя защитить, но та самая сила принуждала и привораживала мое бьющееся в конвульсиях тело к скрываемым от себя самого потаенным желаниям и в конце концов заставила взвалить на себя и покорно нести то ужасное бремя, которое выпало мне в моей жизни; и путь в этой борьбе оказался настолько долгим, что ноги мои сделались словно ватные, хотя подметки еще стучали, я больше не чувствовал под ногами надежной почвы и, как эпилептик, которого настиг очередной приступ, не мог контролировать свои члены, я чувствовал, как из открытого рта вытекает слюна, я бил ногами, задыхался, судорожно махал руками, но ничего так и не изменилось: разверстая черная пасть темного, окруженного кустиками с облетевшей листвой небольшого строеньица открывалась и вновь закрывалась, с грохотом, скрежетом, скрипом, и из нее, хорошо различимое, доносилось чье-то разгоряченное, человеческое несомненно, дыхание.
Строеньице стояло неподвижно и грузно, проецируя на темный фон неба свой ажурный карниз, и я, не осмелившись даже крикнуть, вошел внутрь.
Надо ли удивляться, что наутро я проснулся разбитый, как будто сна всю ночь не было ни в одном глазу, хотя, судя по состоянию дурмана, спать я должен был глубоко, и в своей неудовлетворенности хотел было снова заснуть: вдруг теперь, в новом сне все же произойдет то, на что я надеялся, но свет в комнате был настолько резкий и яркий, как будто снаружи, за плотно задвинутыми белыми шелковыми занавесями, выпал снег; было свежо, почти холодно, из коридора иногда доносились мягкие шаги, а откуда-то снизу, по-видимому из столового зала, слышался тихий и мерный перезвон посуды, иногда пронзительный лязг, обрывки пререканий, скрип дверей; и казалось, будто от этого скрипа затворилась та дверь, хлопанье которой не давало покоя мне ночью, потом раздался короткий женский смех, но все это звучало приглушенно и благостно, дружественно, отдаленно, и мне ничуть не хотелось выбираться из постели, потому что эти знакомые с детства милые утренние звуки предупреждали меня о том, что мне придется снова включиться в ту самую жизнь, которая своей видимой беззаботностью и непринужденностью была теперь мне крайне не по душе; нет, все же нельзя было приезжать сюда, подумал я с раздражением и, повернувшись на другой бок, закрыл глаза, пытаясь погрузиться обратно в тепло, в темноту, которые все же давал мне сон; но куда же еще, если не сюда?