Книги в моей жизни
Шрифт:
Эжен Сю родился в 1804 году, умер в 1857-м. Его отец был врачом, императрица Жозефина стала его крестной матерью. Он бросил школу перед классом риторики, изучал медицину под руководством отца, который пристроил его на место корабельного хирурга (первые сочинения Эжена Сю посвящены морю). Отец оставил ему целое состояние - миллион тогдашних франков. Не знаю, сумел ли Эжен Сю хорошо распорядиться этими деньгами..."
XII
письмо пьеру ледену
3 мая 1950 года ДОРОГОЙ ПЬЕР ЛЕДЕН:
Когда я читал ваше пространное и в высшей степени благожелательное письмо от 20 апреля, мне пришла в голову мысль включить вас в мою книгу о книгах. Вот почему это письмо располагается на 196 странице... Мне доставит величайшее удовольствие поделиться именно с вами, а не с кем-то другим, своими мыслями - особенно мыслями в зачаточном состоянии. Вы один из самых больших энтузиастов чтения из всех, кого я знаю.
Вот уже две недели я ничего не писал, и голова моя бурлит от мыслей. Быть может, я уже объяснял вам, что нахожусь в состоянии постоянного кипения из-за книг, которые я перечитываю, - большей частью, старых любимцев. Все меня питает и стимулирует. Сначала я предполагал написать тонень
Брюссельская еженедельная газета Перестала выходить уже после того, как была написана эта глава (примеч. автора).
кую книжечку - теперь мне кажется, что это будет увесистый том. Каждый день я заношу в записную книжку еще несколько заглавий, которые только что вспомнил Захватывающая особенность моего труда состоит в том, что я ежедневно извлекаю из бездонного резервуара памяти эти несколько названий. Иногда книге, которая сидит у меня в голове или на кончике языка, требуется два-три дня, чтобы заявить о себе полностью - открыть имя автора, название, время и место. Едва она "утверждается" в памяти, как возникает множество связанных с ней ассоциаций и раскрываются непостижимые области моего туманного прошлого.
Итак, я уже написал то немногое, что могу сказать о "Жиль Блазе", не дождавшись экземпляра, который вы мне, по вашим словам, послали. "Жиль Блаза" я никогда не читал, но это одна из тех книг, с которыми связана история, а история - по крайней мере для меня - всегда столь же важна, как сама книга. Есть писатели, очень интригующие меня из-за всего того, что я о них слышал или читал - жизнь их меня интересует, но читать их книги я не могу. К числу подобных писателей принадлежат Стендаль и автор "Тристрама Шенди". Но, возможно, самый блистательный пример такого отношения - это маркиз де Сад. Все, что я читал о нем, будь то за или против, невероятно возбуждает меня. Из написанного им я прочел очень мало - причем без большого удовольствия и без всякой пользы. Тем не менее я в него верю, если можно так выразиться. Я считаю его очень крупным писателем, великим человеком модной из самых несчастных, трагических фигур, когда-либо рождавшихся на земле. Естественно, я собираюсь писать о нем, хоть и не прочел все его сочинения (а кто, спрашивается, прочел?). Кстати говоря, вас должно позабавить то, что я с большим трудом вспоминаю названия так называемых "непристойных" книг - и тех, что прочел, и тех, о которых только слышал. Это одна из "ветвей" литературы, с которой я не слишком хорошо знаком. Да и ветвь ли это? Быть может, мы вновь имеем дело с ошибочным определением?
En passant* предлагаю вам мысль, выхваченную наугад из множества других. Каждый раз, взяв в руки какую-нибудь из книг Эли Фора, я переживаю сильный эмоциональный конфликт. Вновь и вновь - как в выступлениях своих, так и в сочинениях - я упоминаю о моем долге перед этим великим человеком. Мне следует написать ему панегирик, но я сомневаюсь, что сделаю это, сомневаюсь, что смогу это сделать, - и точно так же обстоит дело с Достоевским или Уитменом. Есть авторы слишком великие и одновременно слишком близкие. Невозможно вырваться из-под власти их колдовских чар. Нельзя сказать, где ваша собственная жизнь и работа отделяется и уклоняется от их жизни и творчества. Они сплетены неразрывно.
При мысли о некоторых именах мне начинает казаться, будто я много раз начинал свою жизнь заново. Нет сомнения, что каждый раз я вновь открывал для себя - благодаря этим божественным интерпретаторам - собственную личность. Вы говорите, что на три года погрузились в Ницше - только в него одного. Я понимаю вас, хотя сам никогда не поступал так ни с кем из писателей. Но способны ли вы и сегодня читать Ницше с тем же рвением? О, это настоящее чудо! Кто обладает властью воздействовать на нас сильнее и глубже при каждом чтении, тот истинный мастер - независимо от имени его, ранга или статуса. Эта мысль всегда приходит мне в голову, когда я перечитываю своих любимых авторов. (Например, я уверен, что, если возьму "Рождение трагедии" единственную книгу, которую я перечитывал больше других, - думаю, нет, уверен, что на этот день
* Мимоходом (фр )
* Книги Эли Фора (примеч автора)
странице восемьдесят четвертой: "Ты считаешь Библию и религии божественными - и я скажу, что они божественны. Но я скажу также, что они произошли от тебя, могут вновь произойти от тебя, и не они даруют жизнь, а ты даруешь жизнь". (Позволю себе сказать единственный раз в моей жизни: я горжусь, что эти слова принадлежат американцу!)
Одна из причин, по которой я не могу пространно писать о моих любимых авторах, состоит в том, что я прежде всего не способен бороться с искушением и обильно цитирую их. Затем, они настолько глубоко проникли в фибры моей души, что, едва заговорив о них, я начинаю подражать их языку. Не то чтобы мне было стыдно совершать "плагиат" у великих мастеров, но я боюсь, что не сумею вернуть мой собственный голос. Из-за нашего рабского чтения мы несем в себе столь много сущностей, столь много голосов, что подлинная редкость человек, способный говорить собственным голосом. В конечном счете нам ли принадлежит крупица той уникальности, которую мы хвастливо именуем "своей"? Каким бы реальным или уникальным ни был сделанный нами вклад, он берет начало в том непостижимом источнике, откуда происходит все. Мы ничего не создаем, а лишь предлагаем свое понимание, что служит одним из способов выразить согласие. Тем не менее, поскольку все мы слеплены по заданным образцам, которым нет конца, позволим себе порадоваться, если нам случайно удается извлечь достойный звук, подобно тем опустошившим себя существам, которые не могут произнести ничего, кроме "ом"83.
А теперь пора сосредоточиться на многочисленных вопросах, поднятых в вашем письме... Не могу выразить, как приятно мне было, что вы столь быстро использовали предложенный мною пассаж из сочинений моего старого "учителя" Джона Каупера Поуиса. Той же почтой пришло известие, что литературный редактор "Комба" также взял цитату из предисловия к книге "Воззрения и Прозрения". Надеюсь, вскоре мне удастся найти для вас одну из философских книг Поуиса-уверен, что она вам понравится. Полагаю, его никогда не переводили на французский. Для французов, конечно, это означает "ехать в Ньюкасл со своим углем"*. Как-то раз, желая порадовать его сердце и выразить наконец свое почтение, я обратился к нему "mon tres cher grand maitre"*. Если бы Эли Фор был еще жив, когда я нако-нец набрался отваги, чтобы подойти к его офису, я бы встал на колени и поцеловал ему руку.
Вы говорите, что нужно побеждать мысль о "мятеже", когда это касается идолов детства. Верно, хотя я считаю это переходной фазой. Обычно мы обнаруживаем, что первые волнения, первые впечатления истинны и прочны. (Обнаружить означает обрести вновь.) Тем не менее я должен признать, что всегда есть несколько авторов, прежнее отношение к которым мы никогда не можем вернуть, если потеряли к ним уважение и любовь. Это похоже на утрату благодати. В эту минуту я не могу вспомнить хоть одно имя из числа великих "великих" в моем понимании - авторов, которые бы меня разочаровали. В сущности, чем больше общаюсь я с моими идолами, тем сильнее преклоняюсь перед ними - обожание мое оказалось истинным и прочным. Ни одного разочарования. Особенно в категории так называемых "детских писателей". Да, меня самого это удивляет: раз поклявшись в верности, я всегда ее хранил. Должен особо отметить, что верность не входит в число моих достоинств. Исключения настолько незначительны, что о них не стоит даже упоминать. В том, что касается авторов, я остаюсь "преданным любовником".
Именно это особенное чувство (преданность? обожание?) послужило причиной того, что книга моя достигнет (вероятно) совершенно удивительных пропорций. Как могу я остановиться, когда речь идет о признании? Как могу я завершить эту песню любви? Да и зачем мне это делать?Хоть я никогда не вел дневник, но сейчас начинаю понимать, как соблазнительно и непреодолимо желание увековечивать этапы своего развития по ходу внутреннего странствия. А ведь я много раз давал себе клятву покончить с книгами и зашел так далеко, что стал чернорабочим и даже хуже того - дубиной неотесанной - в тщетном (самонадеянном) стремлении одолеть эту болезнь.