Книжный на левом берегу Сены

Мейер Керри

— Тогда вы сами себе Одиссей, — откликнулась Сильвия, — и никак не можете добраться до родины. Препятствия подкарауливают вас на каждом шагу.

— И наверное, собственная блажь, — улыбнулся Джойс.

— Таким и должен быть любой великий писатель.

— Я не заслуживаю вас. Как и Гарриет.

— Что ж. — Сильвия постаралась придать голосу обнадеживающий тон, уж очень ей хотелось немного разрядить гнетущее напряжение между ними. — Очень надеюсь, что ваш «Улисс» обретет свой дом. Родной и наилучший. Держите меня, пожалуйста, в курсе событий.

— Хорошо, буду, — пообещал он.

Ах если бы удалось избавить «Улисса»

от клейма порнографии и провозгласить высокой литературой, тогда в ее личной судьбе на родине тоже что-нибудь да улучшилось бы. Она напишет отцу с просьбой помолиться об этом, и пускай она не возлагала особых надежд на мужчину в облаках, управляющего безмерно тяжелыми людскими драмами, отцовская вера дарила ей спокойствие. Когда она ребенком делилась с ним своими сомнениями и горестями, он неизменно велел ей молиться за лучший исход и обещал, что то же сделает и он. Их единение придавало ей сил и уверенности, и даже если выходило не так, как ей хотелось, то она чувствовала себя чуть лучше при мысли, что в своем стремлении к желаемому была не одинока. Это напоминало ей то утешение, что она всегда получала от чтения.

Между тем Джойсу и его бесприютному роману требовалась вся помощь, на какую только он мог рассчитывать. Сильвия поклялась, что войдет в число людей — по сути говоря, женщин, — кто поможет роману увидеть свет. «Улисс» стоил того, чтобы вступить в бой.

Часть 2. 1921–1922

Ибо воистину приспеет время

…

На блюдечке — и время Вам, и время мне.

И время все же тысячи сомнений,

Решений и затем перерешений —

Испить ли чашку чаю или нет.

Томас Стернз Элиот. Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока (перевод Виктора Топорова)

Глава 9

Верный своему слову, заунывной зимой 1921 года Джойс приносил Сильвии все новости о приключениях «Улисса» в Нью-Йорке, какие только доходили до него, — а иначе говоря, не приносил никаких. Разве что временами — короткое письмецо или телеграмму от Куинна с уверениями, что он делает все возможное и что вердикт будет вынесен уже скоро.

Тем не менее судьба романа сделалась темой каждодневных разговоров в «Шекспире и компании»; и вскоре книжная лавка Сильвии превратилась

в подобие штаба, куда стекались все сведения об «Улиссе». Стоило кому-нибудь что-нибудь узнать — пускай бы и слухи, которые почти всегда оказывались вздором, — и он сразу спешил на улицу Дюпюитрена, 8, чтобы поделиться информацией с Сильвией, а та потом ее распространяла.

Самой важной была новость о том, что ни один американский издатель не рискнет и на пушечный выстрел приблизиться к «Улиссу», и потому вопрос о публикации отпал сам собой. Если в величественной громаде суда Джефферсон-Маркет роман признают непристойным, он превратится в запрещенную книгу с самыми мрачными перспективами.

Джойс взял за моду являться в «Шекспира и компанию» и с преувеличенным возбуждением восклицать: «Угадайте что!»

При первой такой выходке его лицо так сияло предвкушением радости, что сердце Сильвии пустилось вскачь и она вопросила: «Невиновен?»

Когда она услышала в ответ: «Ничего!», то скомкала телеграмму и швырнула в него. В последующие разы, когда он опять раззадоривал ее надежды, она выпускала в его сторону облако дыма, сурово насупливала брови, а он принимался хохотать, пока не закашливался.

Любопытным поворотом событий стало то, что с некоторых пор Сильвия чаще видела у себя в лавке Жюли, невесту Мишеля.

— Мне нравится практиковаться в английском, — объяснила та, когда Сильвия спросила, почему она ходит к ней, а не в «Ля мезон», где все посетители говорят по-французски. — И еще ваша лавка очень нравится Мишелю, ведь вы открыли ему многих поэтов, которые ему полюбились. Так я и сама становлюсь ближе к нему, понимаете?

Сильвия улыбнулась, и сердце ее зашлось от гордости. Как ни симпатизировала она Жюли, ей очень не хватало Мишеля, и она задавалась вопросом, почему он теперь так редко заходит. Теперь Жюли по его просьбе покупала в лавке книги и передавала Сильвии от него пакеты с мясными гостинцами.

К концу февраля Жюли уже ждала ребенка и жаловалась, что скоро ей придется на время расстаться с танцами.

— Я люблю балет, — говорила она, и на ее глаза набегали слезы. — Это единственное, что давало мне силы, когда отца и брата убили на войне, а мама ушла в монастырь. Балет помогал мне прокормить себя и Бабетту.

Жюли трогательно гордилась младшей сестренкой, которая теперь поступила в университет и собиралась стать учителем.

— Разве я могу вот так взять и отказаться от балета?

Лучшее, что сумела придумать Сильвия в утешение Жюли, — это дать ей романы Джейн Остин, в которых, как она считала, привлекательнее всего описываются радости семейной жизни. Она никогда не признавалась ей в том, что думает о детях и балете: «Слава богу, что мне никогда не придется делать подобного выбора». Жюли же она сказала со всей убедительностью, на какую была способна:

— Уверена, что материнство подарит вам много других радостей.

— Уверена, — послушно повторила за ней Жюли. — Но вы же меня понимаете, да?

Девчушка отчаянно нуждалась в том, чтобы ее горести услышали. Сильвия сжала ее и сказала:

— Я очень вас понимаю. И думаю, Мишель тоже поймет.

Любой, кто читает так много, умеет сопереживать другим.

В первые недели нового года в Париж приехала мать Сильвии, и ее восторженным охам и ахам в адрес «Шекспира и компании» не было конца.