Князь мертвецов

Кащеев Кирилл

– Эй-эй, Дмитрий! Попридержите-ка паро-коней!

Скорей насмешливый, чем испуганный оклик заставил Митю дернуть рычаг автоматона даже раньше, чем вынырнуть из печальных раздумий. Он опустил глаза - и только многолетние усилия по воспитанию в себе светского человека позволили удержать на лице достойное невозмутимо-приветливое выражение.

Глядеть на младшего Потапенко было неприятно. Еще недавно здоровый, как медведь, то есть, как ему и положено, и ярко-щеголеватый, как настоящий казак, теперь хорунжий отощал и поистрепался, будто обыкновенный, лесной топтыгин после зимней спячки. Щеки его болезненно ввалились, а красные воспаленные глаза тяжело моргали. На Митю он глядел, прищурившись и то и дело облизывая

пересохшие губы, а еще от него тянуло застарелым перегаром.

– Если батьку моего встретите, не кажить, шо меня видели, - хрипло пробормотал Потапенко, одергивая расхристанный мундир и безуспешно пытаясь заправить сбившуюся комом несвежую сорочку.
– А вы куда эдаким франтом?

– Да так, - Митя с трудом удержался, чтоб не попросить младшего Потапенко об ответной услуге: если хорунжий встретит Митиного отца, так тоже ... не говорить.

Но он же не наивный казак-оборотень, дитя степей и лесов, а циничный воспитанник светских салонов и точно знает - о чем просят не говорить, о том и рассказывают в первую очередь. Без большой нужды лучше и вовсе ничего не скрывать - и Митя сказал чистую правду.
– В модный дом еду, с портным моим надо бы повидаться. А вы не хотите ...
– Митя замер с приоткрытым ртом, в последний момент не иначе, как чудом удержавшись от предложения что-нибудь передать призраку Фиры Фарбер. А ведь один из его давних страхов начинает сбываться – он уже путает мир живых и мертвых. Что дальше будет?

– Ничего я не хочу, -за собственными душевными терзаниями Потапенко не обратил внимания на Митину оплошность.
– А жиденка вашего, Йоськи, погани ушастой, в модном доме нету. К синагоге ихней езжайте! Все там, суббота у них, тварей.

– Вы антисемит, хорунжий?
– искренне удивился Митя.

– А как же!
– охотно согласился Потапенко.
– Я их, жидов, ненавижу! Я ж Фирочку, ясочку мою, просил: крестись - и поженимся! На все бы плюнул: на батьку, на товарищей боевых, на чин казачий, в отставку бы ушел, ничего мне, кроме нее, не надобно! Я просил, я умолял, а она - ни в какую. Люблю тебя, говорила, а предательницей народа своего быть не хочу! Если б, говорила, нашим хоть хорошо в империи жилось, тогда еще ладно, можно было, ради любви-то. А так, все равно что на могилы предков плюнуть. Ежели такая как есть - плоха, так и не надобно ничего, говорила. А только не поженили бы нас, пока она иудейкой оставалась, ни за что б не поженили! Это все они Фирочку, ясочку мою, настраивали да отговаривали, особливо Йоська тот ушастый, вот уж ни альвам, ни людям. А она меня любила! Любила! А они ...
– он безнадежно махнул рукой и сгорбившись и подволакивая ноги, побрел прочь.
– Жидовня поганая, шоб им всем сдохнуть без покаяния.

Митя еще какое-то время смотрел хорунжему вслед, покачал головой и повернул паро-коня в сторону синагоги. Еще не стемнело, но день словно угас, готовый смениться ранними осенними сумерками. Ветер пробирался даже под теплый сюртук, но шествующие по улицам люди, одетые не в пример легче Мити, будто и не чувствовали холода. Наметанным глазом Митя отметил, что и одеты жители еврейской части города нынче не в пример лучше обычного, и даже лохмотья нищих будто бы вычищены и подшиты: свежие заплатки выделялись на фоне остальной одежды. Лица преисполнены важности, будто у сановников, в залах Зимнего дворца, беседующих о делах государственных.

На миг Митя даже почувствовал себя точно, как в свой единственный визит в Зимний, дожидаясь отца в малой приемной - совершенно чужим и не стоящим внимания. Но одно дело, когда придворные дамы в парадных платьях и важные царедворцы не обращают внимания на приткнувшегося в углу смущенного мальчишку, а другое — вот это вот! Он здесь всех выше: и потому что в седле автоматона и по положению! Митя приосанился и тут же вспомнил, что

тогда, в Зимнем, он тоже расправлял плечи до боли в спине и ничего-то это не изменило. И там, и здесь толпа обтекала его, как неодушевленный предмет.

По крупу паро-коня звучно хлопнули, металл загудел так, что дрожь прошла до самого седла, заставив Митю подпрыгнуть и резко обернуться.

– Приветствую достопочтенного Дмитрия Аркадьевича! Как здоровье вашего уважаемого батюшки?

Митя поглядел сверху вниз в запрокинутое к нему лицо каббалиста, дядюшки Гирша. Сам Гирш с сестрицей тоже были здесь, переминались за спинами хмурых родителей и глядели исключительно в землю.

– Благодарю, с утра был благополучен.

Или не был, но откуда Мите знать, если они не разговаривали? И даже не виделись. Знать бы еще: про отца каббалист из вежливости спросил, или с намеком? Слухи по городу разлетаются со скоростью лесного пожара, так что о вчерашнем скандале в семействе главы полицейского Департамента могут судачить даже на еврейских кухнях.

– Вы ежели вон в тот проулок свернете, как раз на Екатерининский проспект выедете, - поглаживая паро-коня по крупу, будто живого, протянул каббалист - теперь уже точно с намеком.

– И снова благодарю, но я неплохо ориентируюсь в городе, - старательно сохраняя невозмутимость, кивнул Митя.
– Но я здесь по делу: ищу Йоэля Альшванга.

– Ага ...
– каббалист заложил руки за спину и принялся качаться с каблука на носок, внимательнейшим образом разглядывая Митю.
– А чего ж не завтра, в мастерскую, а вот прям нынче, в святую субботу, да прям сюда, будто вы ему друг?

Очень хотелось вспылить, но светский человек не пылит. И не пылает, а всегда сохраняет должное хладнокровие как с выше, так и с нижестоящими.

– Нужда неотложная, знаете ли... Про подкладку на сюртук сказать надобно. Представьте, какая трагедия будет - вдруг до завтра не успею? А подкладка уж не та ...

– Увы, трагедия подкладки превышает мое жалкое разумение, - покачал головой каббалист.
– Что ж, вон он идет, ловите, пока не поздно!

– Спасибо, - поблагодарил его Митя, разворачивая автоматон. И чуть было не решил, что над ним подшутили - потому что не узнал сразу ни старого портного Якова, ни Йоэля.

Помахивая тростью, старый Яков, облаченный в строгий и даже элегантный черный лапсердак, с выпущенной поперек жилета серебряной цепочкой часов, торжественно вышагивал по мостовой и вещал громогласно, явно чтоб его высокоучёные рассуждения слышала вся улица:

– «Гашома им кисеи, вгоорец гадойм раглай»! Сказал Господь: «Небо - мой стул, а земля -скамеечка для ног». И что же это значит? Зачем Богу вообще мебель?

Следующие за ним гуськом - младший брат, владелец «Дома модъ» в таком же лапсердаке, сестрица Цецилия, в черном, отделанном кружевами платье, и последним - Йоэль - почтительно внимали. На Йоэле был такой же лапсердак, как и на остальных мужчинах семейства Альшванг, только падающие из-под ермолки на плечи длинные волосы цвета старого серебра выдавали его чуждость всему. Он был чужим здесь, среди этих торжественных и сдержанно-радостных людей, но и там, за пределами еврейского райончика оставался чужим тоже. Митя почувствовал, как сильно и резко вдруг сжалось сердце. Хотя какое ему дело?

– Яков Исакыч, наше вам почтение!
– у него за спиной заорал каббалист.
– Тут до вашего племянника паныч по важному вопросу!

Старый портной обернулся, впился глазами в Митю и скроил странную гримасу: будто бы одновременно и ухмыльнулся, и скривился.

– И вам доброго здоровья, ребе Шмуэль! И вам, паныч Дмитрий! Только какие ж могут быть вопросы к честному еврею, - он скользнул взглядом по Йоэлю, нахмурился, но упрямо продолжил.
– Да в святую субботу?

– Быстрые и исключительно на словах, - заверил Митя.