Князь мира
Шрифт:
Никита Мироныч переглянулись с Лукерьей и показали Секлетинье на дверь.
– Склетинья… теперь здесь казенное тело… потому сейчас запру заведенье на ключ… никакой торговли до приезда начальства не будет!
– сказал Никита Мироныч по-хозяйски, привыкши на своем постоялом и к дракам и к убийствам, о которых если и узнавало начальство, так задним числом, и потому все было всегда шито-крыто… Тут же видно, что Секлетинья, как лишний свидетель, мешала… - Так что, Склетиньюшка, ты не обессудь, -прибавил он, скривившись улыбкой.
– А… ковровый платок!
– тихо
– Получишь… получишь, - смигнула Лукерья.
– Твое за мной не пропадет! Только помалкивай больше.
*****
Вышла Секлетинья на улицу и пошла наудачу, взявши Мишутку за ручку… Даже врасплохе да удивлении перед усами с хозяевами забыла проститься.
"Ну, значит, к скорому увиданью!" - подумала она уже по дороге, которая обогнула задами село Говейново и скоро вышла сначала на небольшое польцо, а потом как ударилась в лес, так из леса, видно, на долгие версты и не выбегала.
Секлетинья мало сообразила, куда идет, в голове у нее порядочно после всего происшедшего перемешалось, и этот вопрос пришел ей на разум, только когда над лесом аршина уж на два солнце стояло и они с Мишуткой от села Говейнова, должно быть, были далеко…
– Мишутк, - спохватилась вдруг Секлетинья, - куда мы идем?.. Да слушай ты… целковый цел у тебя?
Мишутка чуть не оступился при этом вопросе в колдобину на дороге: шел он за Секлетиньей как сонный и, видимо, о чем думал своем, не замечая дороги; поглядел он исподлобья на крестную мать и сначала ничего не ответил…
– Ужели потерял?.. Оставил?.. Давай же вернемся!..
– Он беспропадный, хреснушка… потеряю, не страсть какая беда: возвернется.
– У тебя?
– задохнулась и снова забыла про дорогу Секлетинья.
– А ну, покажи?
– А на что тебе, хреснушка?
– удивился Мишутка.
– Да так, - воровато заморгала глазами Секлетинья, - так, поглядеть!.. Погляжу, несь не сглажу!
– Да чего на него зря-то глядеть… денежка не зеркало, в нее себя не увидишь!
– Дай, пострелыш, взглянуть!
– вскрикнула Секлетинья.
– Да ты же видала!
– вскрикнул за ней Мишутка.
– Дашь, гаденыш… аль нет?
– схватила Секлетинья Мишутку за ворот.
– Дашь?
– Хреснушка… что ты… что ты?!
– заплакал Мишутка, ежась и вырываясь из крепких Секлетиньиных рук.
– Давай сюда целковый, а то… задушу!
– хрипнула Секлетинья, еще больнее сдавивши ворот Мишуткиного зипунишка.
– Ка-ра-у…у-ул!
– что есть силы закричал мальчонка, и по лесу покатилось отовсюду, забирая и в чащу и, видно, выкатываясь куда-то на полевые просторы, несмотря что зимний воздух не особо крикливый: -Караул… караул… ка-ра-у…у…ул!
Секлетинья выпустила ворот Мишутки в испуге, Мишутка бросил палку под ноги Секлетинье и, подобравши полы, бросился бежать по дороге…
Секлетинья, конечно, за ним, но где же все же было бабе в годах угнаться за пастушонком!
Скоро Секлетинья задохлась от быстрого бега, и пот повалил у нее по-за рубахе, как с горячей кобылы, присела она на пенек возле
– Осподи… осподи, что ж это такое?
– запричитала Секлетинья, отираясь подолом.
– На свет глаза даже не смотрят!
*****
Сколько она так просидела, и сама Секлетинья, рассказывая все это чергухинским мужикам, хорошо сообразить не успела… может, даже, сидя на пенушке, с неудачи да с большого волненья соснула… как спят все старые люди: голову свесит к плечу и - в захлипку!.. Скоро ли, долго ли, но как раз с той стороны, куда скрылся Мишутка, эатилинькали вдруг разливистые колокольчики, словно на чертухинской колокольне попа Федота встречает Порфирий Прокофьич, сначала совсем издалека, потом все ближе и ближе, так что даже уже можно сказать без ошибки, что едет это не кто иной, как чертухинский троечник Еремей Разумеев, потому что других ямщиков нет в нашей округе, да если б и были, так Разумея по его звонкам спутать было бы трудно!..
– Слава те осподи, - перекрестилась даже Секлетинья, - Разумей кого-то везет, может, до монастыря и подсадит: вот теперь помолюсь, старая дура! Дура, ох, два раза дура!.. Теперь прямо к угодникам, наплевать и на ковровый платок! И намолюсь же, уж теперь помолюсь, слава те осподи, прости меня, грешную!
Дорога убегала перед Секлетиньей белою лентой, далеко сквозились голые сучья, на веточках висели красногрудые снегири, перелетающие стайками с места на место, тишина… тишина… никого… ниоткуда…
Наконец показалась, словно выросла из снежной земли, крутая дуга, выбросились с поворота передними ногами стройные Разумеевы кони, смуро смешались с взметенным снегом из-под копыт пышные гривы пристяжек, и сам Еремей вырос вдруг на облучке в своей войлочной шапке с петушиным пером на затылке, в руках с длинным ременным кнутом, чтобы доставал головного, захлестывая под пахи, немного погодя вся тройка, запряженная гусем, встала в глазах, как живая, и рядом с Еремеем на козлах… тут Секлетинья схватилась за грудь и с пенька привскочила, в лицо хлынул жар, и в глазах, как на воде, зарябило… рядом с Еремеем на козлах сидел ее Мишутка и показывал кому-то, обернувшись в кибитку, пальцем на Секлетинью.
– Вот она… вот!
– вскрикнул он задиристо и с недетской злобой, когда Еремей поравнял коней с Секлетиньей и тпрукнул.
– Вот она, ведьма!.. А еще хресная!
Тут выскочил из леса из-под оголенных и поникших ветвей порывистый ветерок, и прямо к Секлетинье вытянулся из кибитки аршинный усище с фасонистым завитком на конце, потом полезла начальственная шинель с бобровым воротником, накинутая только на плечи, из-под нее ярко ударила по глазам красная генеральская лента. Секлетинья присела и даже с испуга не поклонилась.