Князь Серебряный
Шрифт:
Иван Васильевич все сносил терпеливо.
Однажды, в один из своих обычных объездов, он с ближайшими любимцами, в том числе и с обоими Басмановыми, отслушав в соседнем монастыре раннюю обедню, зашел к настоятелю в келью и удостоил его принять угощение.
Царь сидел на скамье под образами, любимцы, исключая Скуратова, которого не было в объезде, стояли у стен, а игумен, низко кланяясь, ставил на стол медовые соты, разное варенье, чаши с молоком и свежие яйца.
Царь был в добром расположении духа; он отведывал от каждого блюда, милостиво шутил
В это время послышался за оградою конский топот.
— Федя, — сказал Иоанн, — посмотри, кто там приехал?
Басманов не успел подойти к двери, как она отворилась и у порога показался Малюта Скуратов.
Выражение его было таинственно, и в нем проглядывала злобная радость.
— Войди, Лукьяныч! — сказал приветливо царь, — с какою тебя вестью бог принес?
Малюта переступил через порог и, переглянувшись с царем, стал креститься на образа.
— Откуда ты? — спросил Иоанн, как будто он вовсе не ожидал его.
Но Малюта, не спеша ответом, сперва отвесил ему поклон, а потом подошел к игумену.
— Благослови, отче! — сказал он, нагибаясь, а между тем покосился на Федора Басманова, которого вдруг обдало недобрым предчувствием.
— Откуда ты? — повторил Иоанн, подмигнув неприметно Скуратову.
— Из тюрьмы, государь, колдуна пытал.
— Ну, что же? — спросил царь и бросил беглый взгляд на Басманова.
— Да все бормочет; трудно разобрать. Одно поняли мы, когда стали ему вертлюги [148] ломать: «Вяземский, дескать, не один ко мне езживал; езживал и Федор Алексеевич Басманов, и корень-де взял у меня, и носит тот корень теперь на шее».
148
Вертлюга — часть бедренной кости, вращающаяся в чашке таза.
И Малюта опять покосился на Басманова.
Басманов изменился в лице. Вся наглость его исчезла.
— Государь, — сказал он, делая необыкновенное усилие, чтобы казаться спокойным, — должно быть, он за то облыгает меня, что выдал я его твоей царской милости!
— А как стали мы, — продолжал Малюта, — прижигать ему подошвы, так он и показал, что был-де тот корень нужен Басманову, чтоб твое государское здоровье испортить.
Иоанн пристально посмотрел на Басманова, который зашатался под этим взглядом.
— Батюшка царь! — сказал он, — охота тебе слушать, что мельник говорит! Кабы я знался с ним, стал ли бы я на него показывать?
— А вот увидим. Расстегни-ка свой кафтан, посмотрим, что у тебя на шее?
— Да что же, кроме креста да образов, государь? — произнес Басманов голосом, уже потерявшим всю свою уверенность.
— Расстегни кафтан! — повторил Иван Васильевич.
Басманов судорожно отстегнул верхние пуговицы своей одежды.
— Изволь, — сказал он, подавая Иоанну
Но царь, кроме цепи, успел заметить еще шелковый гайтан на шее Басманова.
— А это что? — спросил он, отстегивая сам яхонтовую запонку его ворота и вытаскивая из-за его рубахи гайтан с ладанкой.
— Это, — проговорил Басманов, делая над собою последнее, отчаянное усилие, — это, государь… материнское благословение.
— Посмотрим благословение! — Иоанн передал ладанку Грязному. — На, распори ее, Васюк.
Грязной распорол ножом оболочку и, развернув зашитый в нее кусок холстины, высыпал что-то на стол.
— Ну, что это? — спросил царь, и все с любопытством нагнулись к столу и увидели какие-то корешки, перемешанные с лягушечьими костями.
Игумен перекрестился.
— Этим благословила тебя мать? — спросил насмешливо Иван Васильевич.
Басманов упал на колени.
— Прости, государь, холопа твоего! — вскричал он в испуге. — Видя твою нелюбовь ко мне, надрывался я сердцем и, чтоб войти к тебе в милость, выпросил у мельника этого корня. Это тирлич, государь! Мельник дал мне его, чтоб полюбил ты опять холопа твоего, а замысла на тебя, видит бог, никакого не было!
— А жабьи кости? — спросил Иоанн, наслаждаясь отчаянием Басманова, коего наглость ему давно наскучила.
— Про кости я ничего не ведал, государь, видит бог, ничего не ведал!
Иван Васильевич обратился к Малюте.
— Ты говоришь, — сказал он, — что колдун показывает на Федьку; Федька-де за тем к нему ездил, чтоб испортить меня?
— Так, государь! — И Малюта скривил рот, радуясь беде давнишнего врага своего.
— Ну, что ж, Федюша, — продолжал с усмешкою царь, — надо тебя с колдуном оком к оку поставить. Ему допрос уж чинили; отведай же и ты пытки, а то скажут: царь одних земских пытает, а опричников своих бережет.
Басманов повалился Иоанну в ноги.
— Солнышко мое, красное! — вскричал он, хватаясь за полы царского охабня, — светик мой, государь, не губи меня, солнышко мое, месяц ты мой, соколик мой, горностаек! Вспомни, как я служил тебе, как от воли твоей ни в чем не отказывался!
Иоанн отвернулся.
Басманов в отчаянии бросился к своему отцу.
— Батюшка! — завопил он, — упроси государя, чтобы даровал живот холопу своему! Пусть наденут на меня уж не сарафан, а дурацкое платье! Я рад его царской милости шутом служить!
Но Алексею Басманову были равно чужды и родственное чувство и сострадание. Он боялся участием к сыну навлечь опалу на самого себя.
— Прочь, — сказал он, отталкивая Федора, — прочь, нечестивец! Кто к государю не мыслит, тот мне не сын! Иди, куда шлет тебя его царская милость!
— Святой игумен, — зарыдал Басманов, тащась на коленях от отца своего к игумену, — святой игумен, умоли за меня государя!
Но игумен стоял сам не свой, потупя очи в землю, и дрожал всем телом.
— Оставь отца игумена! — сказал холодно Иоанн. — Коли будет в том нужда, он после по тебе панихиду отслужит.