Князь Святослав
Шрифт:
– Отче святой, сие седалище приличествует только божественному василевсу… Недостойны мы… смертные…
Фалалей поднялся, плюнул на трон и, отряхнув свои лохмотья, потрогал сиденье, точно прикоснулся к чему-то нечистому.
– Христос не имел трона. А вы, богохульники, завели, да ещё золотые. Тьфу!..
И он пошёл к двери, плюя налево и направо, звеня цепями.
Царь побежал за ним.
– Вернись, брат мой во Христе. Вернись, душа моя скорбит смертельно… Только на тебя уповаю, вижу твою благодать…
Никифор подвёл его к
– Не богу служите, мамоне. Гладкие жеребцы, похотливые блудодеи. Безглазые твари, свиньи, уготованные в геенну огненную… Все вы зловоние и грязь, а утроба ваших жён - помойные ямы…
Царь клал глубокие поклоны. Пот струился по его лицу, измождённому постом и молитвой.
– Помню денно и нощно, брат мой… Как пудовые гири грехи-то на ногах. Так в ад и тянут. И сам чую, что туда тянут. Никому не миновать возмездия. Он… (Никифор указал на лик Христа). Он всё видит, он вездесущ, всеведущ и всевидящ… От него - никуда. И меня изнуряет, брат мой, страх загробных мучений…
Утомлённый молитвой, царь присел на корточки, стал разглядывать через прорехи кровоподтёки и ссадины на теле юродивого - следы самоистязаний. Этот человек голодный и запаршивевший, однако, никогда не брал подачек из рук царских или вельможных. Невольное благоговение к нему наполнило сердце василевса…
– А, может быть, блаженный, мучения совести внушаются врагами рода человеческого, чтобы отвлечь помазанника божия от благих и высоких помышлений моих. Так, по крайней мере, утверждали гадатели и знахари…
– Полно молоть-то, - сказал юродивый, и плюнул на ковёр.
– Давай им больше, ещё не то скажут. Лизоблюды окаянные. Они не только тебя, отца с матерью продадут за золотые монеты.
– Ох верно, отче. Истинно апостольские слова. Только и помыслов-то у них - купаться бы в богатстве, да в роскоши…
Никифор умилённым сел у трона в ногах Фалалея. Он прижимал к лицу его лохмотья и целовал их.
«Не канючь, - сказал Фалалей, и ласково погладил его по волосам.
– Лучше сам в рай не пойду, а тебе своё место уступлю… Несчастный ты… Смотришь на тебя, так вчуже жалко.
– Да… отче… Ведь кругом ни одного искреннего голоса… Ни одного верного друга…
– Да какой же верный друг у царя-то? Сегодня он служит тебе за подачки, а завтра ему больше дадут, а он же тебя при случае и зарежет. Примеров сколько угодно. Ох, деньги - зло… А власть - и того хуже… Поганство.
– Мы окружили эту власть всем великолепием облачения, диадемой и пурпуром, всей помпой, всей пышностью двора и дворца… а душа ни минуты не знает покоя…
– Зарежут они тебя… Вот те крест, зарежут… Нечестивцы все… - твердил Фалалей.
Никифор смотрел на него с обожанием. Ведь этот оборвыш, от которого несло смрадом, был единственным человеком, который говорил то, что думал, и никого не боялся, презирал царей и двор. И с ним можно было быть абсолютно
– Как я стремился к власти, отче!.. Вот я её достиг… А счастья нет… Живу в постоянном предчувствии беды. Он, как хорошо понял: наилучшее начало без конца - ничего не значит. Считал себя представителем бога на Земле, а свой разум отблеском божественного разума. Стремился во всем подчеркнуть священный характер своей власти, высоко поднять себя над всеми людьми, окружил себя торжественным церемониалом… Тщился сделать земное царствование как бы подобием царства небесного… А своей жены в своих палатах опасаюсь и в каждом придворном вижу изменника…
– Так тебе и надо. Не зазнавайся…
– Ох правда, отче…
Никифор наклонился и поцеловал лохмотья юродивого. Он понимал теперь, узнав нравы двора и душу царедворцев, что вкус к правде и независимости покупаются такою огромною ценою, на которую способны лишь избранные, вот такие неуязвимые юродивые. И то, что есть такие люди на земле, подтверждало ту древнюю истину, что «блаженны нищие духом, ибо они бога узрят», и жизнь это делало исполненной надежд и смысла: есть, есть и будут всегда на свете люди, которые считают царя не выше себя. И это внушало и ему священный ужас и досаду. Ведь все каждодневно уверяют его в непогрешимости царского слова и дела, и первым во всей Вселенной.
Никифор поднялся на ноги и сказал с облегчением:
– Не побрезгуй, отче, откушать со мной. Почту за счастье.
– Пусть принесут.
Сам паракимонен с подчёркнутой почтительностью поставил перед Фалалеем вкусные изысканные кушанья: вымя молодой свиньи с фризийской капустой, откормленную курицу, мясо ягнёнка, овощи, сыр, фрукты, вино. Потом поставил рядом блюдо с золотыми монетами, из расчёта, что Фалалей возьмёт себе что-нибудь. Блюдо с золотом юродивый тут же сбросил на пол:
– Яд.
– Яд.
И монеты, звеня и подпрыгивая, рассыпались по полу священных палат. Евнух бросился собирать монеты.
– Пусть этот пёс ползает и собирает золото, - сказал Фалалей.
– Он - ненасытная утроба, у него и совесть золотая.
Из другого блюда Фалалей сбросил на пол мясо, истоптал его:
– Мерзость перед господом… Труп…
Но к фруктам и овощам прикоснулся. Никифор принёс тазик с водой. Пока Фалалей ел, Никифор мыл ему ноги и вытирал их шёлковой тканью. Потом он взял из рук Фал алея несколько маслин и съел их.
– Досыта ешь, отче.
На душе у него стало легче, как впрочем всегда, когда он встречался с блаженными.
Фалалей встал с кресла, отряхнул с себя крошки.
– Скажи, отче, мне, грешному, нет ли каких-нибудь более явных знамений, преподанных тебе свыше о моей судьбе… Вон варвары пришли на Дунай…
– Клин клином вышибают, - пробурчал Фалалей, - клин клином…
– Если я так понимаю, ты советуешь мне позвать на помощь печенегов? То есть сделать то, что я давно надумал?