Князь Святослав
Шрифт:
Святослав продолжал:
– Русские князья непривычны к такому раболепию, как принято в Царьграде. Прямота твоя мне по душе, друг, а проницательность и преданность и того более. Не скрою: пора, ох, пора русским утвердиться в этих благодатных местах ближе к морю, которое избороздили вдоль и поперёк наши предки и которое не зря называется «Русскими…» Нашим гостям далековато ездить для торговли, а Царьград - наш второй дом… Выход к морю, а через него во все чужеземные страны нам необходим как воздух. Романия должна быть под защитою русского меча, потомки добром вспомянут нас за это. И твоё искреннее решение служить отныне Руси я считаю единственно
Калокир просиял и опять выпил.
– Теперь говори о деле, да поточнее… - сказал Святослав.
– Что нового в столице?
– Царь беснуется с перепугу. Он расставил машины для метания камней и стрел на стенах Царьграда. А через Босфор велел протянуть железную цепь, которую с одной стороны прикрепили к башне, а с другой - утвердили на стенах крепости противоположной стороны. Боится, старик…
– Это мне известно, - ответил Святослав.
– Ты ведь не один для меня там соглядатайствуешь… Что с царём?
– Царь похудел от забот, и теперь сам обучает каждодневно пехоту, вооружает армию и снаряжает конных латников. Он - большой мастер в этом деле, даже написал сочинение о стратегии войны и заставил всех военачальников выучить его наизусть… И всё это приготовление держится в секрете, но не для меня…
Святослав улыбнулся:
– Да, теперь он уже не присылает мне подарки. А ведь при моём появлении на Дунае, он тотчас же прислал мне дары, в надежде на то, что я поднесу ему на блюдце Болгарию. К сожалению, я не могу быть столь щедрым… Тем более сейчас, когда и у нас в тылу неспокойно…
– Да, князь… Боярство зашевелилось. Царь Пётр хворает, но есть причина думать, что это напускное. Я слежу за Великой Преславой. Около Петра вьются недовольные тобою, князь. Нам надо держать ухо востро… Теперь у многих болгарских бояр с Никифором вместо войны - дружба… Друг мой, василевс Никифор будет играть на религиозном единении обоих народов: ромейского и болгарского…
– Опять эта игра в единоверие, - недовольным тоном произнёс Святослав.
– Как тут не вспомнить матушку, которая часто говорила мне: вера одна и душа одна и народ как цепями друг с дружкой связан. Женщина, а раскусила.
– Умнее не скажешь, - заметил Калокир, - наши цари потому за веру и цепятся… Крепче людей держать в повиновении верой.
– Мы не противники христианства, и не фанатики своей веры, - сказал Святослав.
– Моя мать крещена в Царьграде, часть моей дружины - христиане. Это не мешает нам быть русскими. Вообще, христиан мы не обижаем, и болгары тут на нас жаловаться не могут. Расчёт царя не оправдается… Держи, патрикий, ухо востро.
– За василевсом и его двором я неустанно слежу, князь, и у меня там есть люди. Соглядатай наш только что оттуда. С василевсом и вельможами беседы вёл. Он может, если угодно, обо всем сам доложить.
– Зови.
Вскоре пришёл монашек в потёртом стихаре - в одежонке вроде кафтана с широкими рукавами. Он почтительно и смиренно отвесил поклон и робко стал у двери.
– Превосходный соглядатай. Ну просто клад. Он ещё у моего родителя был на службе…
Святослав оглядел его с ног до головы и покачал головой: так неказист показался ему этот разведчик.
– Подойди поближе. Как тебя зовут?
Тот шагнул робко, шмыгнул носом, скорчил умильную рожу и стал чесаться.
– Как зовут, говорю, - строже произнёс Святослав.
– Какой-то он у тебя чудной, - сказал Святослав Калокиру.
– Такого не только к царям, а и в харчевню не пустят…
Калокир
– Фалалеем его зовут…
Монашек смирно заметил:
– Фалалей я для ромейского царя, а для русского князя я - Дудица.
– Грек?
– Не угадал.
– Болгарин?
– Опять не угадал.
– Кто же ты, шут гороховый?
– Эх ты, да я - русский.
– Плутуешь. Отколя?
– Из Нова Града… С Волхова.
– Ишь ты, куда тебя занесло. И какими судьбами?
– Судьба у холопа известная: гни спину на боярина, да не пищи. Матушку променял боярин на собаку, а меня сдал на выучку шорнику. Приучили делать обувь, шапки, ремни, сбрую, седла, колчан, рукавицы, плети. Был и кожемякой - кожу руками обминал. Тяжело было, подумал, подумал, и убежал в скоморохи…
Фалалей стащил парик, выпрямился и преобразился на глазах у князя. Лицо его приняло насмешливое выражение, речь стала бойкой, чеканной, с новгородским твёрдым северным акцентом… Он подпрыгнул, перевернулся на месте колесом и как ни в чём не бывало, продолжал:
– Научился я у них всевозможным фокусам, плясам на все манеры, петь, играть на гуслях, на бубнах, на свирели, на дудках… Дали прозвище Дудица… В одном месте поймали, вернули к боярину, к которому мне не хотелось возвращаться, страсть. Боярин добрый был, велел только отодрать батогами и зачислил меня по скоморошьей части. Жил в усадьбах, забавлял господ, избаловался. Один раз я стибрил бобра из силков, принадлежащих тиуну. Тиун меня привязал к саням, били врастяжку до полусмерти. Я выжил и тут же убежал в Киев. В Киеве опять скоморошничал у знатных бояр. Они меня укрывали, но тиун разыскал и повёз к прежнему боярину на расправу. Дорогой я, будь не плох, прикокошил тиуна и перебрался в Херсонес, куда бегут многие холопы из Руси. Патрикию всё рассказал и он отправил меня в Царьград своим дозорным. Там я служил мимом в цирке, и потешал царей. Но мой прежний патрикий умер, я стал холопом Калокира и он сказал, что ему выгоднее, да и мне, чтобы я разыгрывал юродивого на градских стогнах. Дело привычное, я прославился как юродивый и святой… На зиму патрикий устроил меня в глухую обитель, и я там жил на положении святого. В обители я провёл три года, упражняясь в юродстве. Патрикий говорит, что у меня талант комедианта. Я и сам поверил, когда пробрался ко двору, потому что не многих приглашали ко двору. А я до Никифора добрался…
Святослав хохотал искренне до колик.
– Но ведь это и опасно и тяжело?
– спросил он.
– Искус зато превелик. Надо валяться в канавах, жрать дерьмо на виду у скорбных баб, драть тело, носить вериги, ходить босым по снегу, но ведь на то и искус, чтобы прослыть юродивым… Многих я за это время провидел, мало кто выдерживал и снова начинали заниматься честным трудом…
– Да, в святые не легко выйти, - сказал князь.
– Значит ты скоморох матёрый. А, ну-ко что-нибудь покажи такое…
Фалалей-Дудица взял из узелка отрепье и мгновенно преобразился в юродивого. Он задёргался на месте, глаза заслезились и запылали, лицо приобрело безумный вид. Он закричал дико, пророчествуя:
– Ужасайся! Грядёт жених по полунощи! Явятся чудеса, польётся горящая смола с неба! Невероятные землетрясение и громы! Страшный суд покарает нечестивых! Падёт, падёт Вавилон яко великая блудница!
– Даже жутко, - заметил Святослав.
– Много я видел скоморохов в Киеве, а такого фигуранта встречаю первый раз… На каком же языке ты изъяснялся, Дудица, во дворце?