Княжий удел

Сухов Евгений Евгеньевич

Василий не смел возразить, слушал братову речь покорно.

— Поделом, поделом мне… — шептали его губы.

Отроки, сгрудившись тесно за спиной Дмитрия, не смели поднять на Василия глаза. Они помнили великого князя другим, когда он шел впереди христианского воинства, гордым, неустрашимым и дерзким на слово. И даже обрубленные пальцы служили свидетельством того, что он не прятался за спины своих дружинников. Сейчас Василий предстал перед ними покорным, униженным. Им бы уйти и не смотреть на позор Василия Васильевича, но Дмитрий, обернувшись назад, закричал:

— Вот

они все стоят! И спросить у тебя хотят, брат, за что ты нас всех обесчестил? И еще я хочу спросить, — негромко произнес Дмитрий. И этот переход от громкого крика до шепота показался зловещим, и стоявшие рядом стражники поежились. Бояре молча переглянулись — быть беде. — Почему ты брата моего старшего ослепил? Почто не позволил ему образа Божьего лицезреть! Эй, Никита! — окликнул Шемяка боярина, и тот быстрым шагом приблизился к Дмитрию. — Вели позвать чернеца Иннокентия. Он в таких делах мастер, думаю, возиться долго не станет.

Никита Константинович продолжал стоять. Он еще надеялся, что сейчас Дмитрий отменит приказ. Вот отчитает Василия Васильевича да и выпустит с миром. Ну, может, постриг заставит принять. На том и порешат.

Но Дмитрий Юрьевич вдруг осерчал:

— Ну чего стоишь?! Раскорячился, как баба на сносях! Кому сказано, чернеца звать!

— Бегу, государь! — метнулся Никита Константинович к двери.

Минуты не прошло, как привел он за собой высоченного монаха, того самого, что караулил Василия всю дорогу от Троицы до Москвы.

Иннокентий поклонился всем разом, потом задержал взгляд на Василии и сказал:

— Не думал, великий князь, что так скоро придется свидеться. Вот какая четвертая встреча получилась. — И, уже оборотясь к Дмитрию, спросил: — Зачем звал? Пострижение от князя Василия принять?

— Уж мы его пострижем… Держи его крепче! — приказал князь.

— Может, он по-доброму? — все еще не решался прикоснуться к великому князю монах.

— Держи его, монах, пусть твоими руками говорит воля Божия! Я поступлю с ним так, как он поступил с братом моим кровным. Я выколю ему глаза! Выколю своими собственными руками! — орал Дмитрий.

— Да что же ты, князь, делаешь, — ухватил за руки Дмитрия боярин Ушатый. — Неужто хочешь Дмитрием Окаянным прослыть?

Василий стоял не шелохнувшись, терпеливо дожидался приговора. Он отдал себя на волю Шемяки, а там будет так, как рассудит Господь.

Кинжал остановился у самого лица Василия. Если не боялся татаровых сабель, так чего же опасаться братова кинжала?

Шемяка размышлял. Еще мгновение, и он отбросит кинжал и обнимет Василия.

— На, — протянул Дмитрий чернецу кинжал, — пусть твоими руками свершится Божий суд!

Монах попятился.

— То не Божья воля, то воля окаянная!

— Я и есть Божья воля! — кричал Шемяка. — Возьми кинжал!

Иннокентий смотрел на кинжал, и рубины на рукоятке казались каплями запекшейся крови. Он перекрестился, взял из рук государя Дмитрия Юрьевича кинжал.

— Держите Василия! — прикрикнул он на отроков. — Крепко держите! А ты чего истуканом стоишь! —

повернулся он к боярину Ушатому. — Заткни Ваське рот поясом, чтобы не орал!

Стражи заломили Василию руки, а Иван Ушатый глубоко в глотку затолкал пояс. Некоторое время монах молчал, произносил последние слова молитвы, а потом размашисто перекрестился.

— Да исполнится воля Божья, — и ковырнул острием кинжала правый глаз Василия.

Иннокентий почувствовал, как по руке потекло что-то — липкое и скользкое. В свете полыхнувшего факела разглядел перекошенное от боли и страха лицо великого князя, увидел, с каким ужасом посмотрел на него левый глаз. После чего размашисто, стараясь попасть именно в черный зрачок, пырнул его острием клинка. Василий затих, повиснув на руках стражников.

— Бросить Ваську в угол! — распорядился Дмитрий и, когда стражи положили бесчувственное тело Василия в угол, пригласил: — Пойдемте, бояре, горькую пить.

Утром Шемяку разбудил звон Чудова монастыря. Это был призыв к заутрене, когда колокола захлебывались в радостном звоне нового дня: весело и звонко. То гудел большой колокол, который мог плакать только по усопшим. И чем дольше звонил он, тем тревожнее становилось на душе Дмитрия. «Неужто Василий помер? Вот тогда уж точно Окаянным назовут!»

В окнах засветились свечи, от звона колоколов просыпалась челядь.

Постельничим у Шемяки был Иван Ушатый, и князь громко позвал боярина:

— Ивашка!.. Ивашка, пес ты смердячий! Куда запропастился? Не слышишь, как государь тебя кличет?

В горницу заглянул заспанный боярин. Было видно, что вчерашнее застолье не прошло для Ушатого бесследно: глаз не видать, а лицо — что свекла печеная.

— Звал, государь? — спросил боярин.

— Иди во двор, узнай, кого хоронят. И чтобы быстро! Вот еще что… пива принеси, в горле першит.

Ушатый ушел и вернулся с огромным, в виде утки, ковшом. Борода и усы мокрые, видать, приложился сам, прежде чем государю поднести. Ладно уж, вон как рожу скривило, авось поправится.

Великий князь пил долго, опасаясь пролить на белую сорочку хоть каплю. Кадык его судорожно двигался, когда делал большие глотки. Наконец насытился князь, глянул на Ушатого:

— Что там?

— Да как тебе сказать, государь… Монах-то, что Ваське глаза колол… помер!

— Вот как! — выдохнул Шемяка, холодея.

— В эту же ночь и прибрал его Господь. К заутрене его ждали, как обычно. А его нет, не случалось прежде такого. Игумен, сказывают, послал в келью к Иннокентию, а он за столом сидит, будто Божий образ созерцает. За плечо взяли, а тот набок и завалился. Вот и бьют колокола по нем. На монастырском кладбище хоронят.

Иван Ушатый видел, как сошел с великого князя хмель, лицо его сделалось пунцовым. «Неужто гнев Божий? Нет! За меня Бог! За правду Васька пострадал. Всех наказать. Бояр московских, что не пожелают мне клятву на верность дать, живота лишить! Княгиню Софью отослать в Чухлому. Дерзка не в меру. А Ваську с женой в Углич! Пусть в моей отчине у бояр под присмотром будет…»