Кочующая роза
Шрифт:
Он медленно шел под осенними искрящимися звездами. Жена дома прижалась к нему жарким плечом. Шептала: «Не в нас, а все мимо летит. Такая у нас, Андрюша, судьба!..»
…Тихо хрустела дорога под большими шагами высокого худого человека в торчащей шапке. Андрей Миронович узнавал школьного учителя Кузьму Митрофановича, который под утро возвращался домой из маленькой школьной обсерватории. Там в латунный телескоп он смотрел на звезды, что-то высчитывал, нашептывал. Восторженно ходил по дощатому полу. Затихал, задумчивый, печальный. Спускался погреться к печке.
— Здравствуй, Кузьма Митрофанович, — окликнул его директор, с нежной насмешкой и грустью оглядывая его долговязую, качающуюся фигуру. — Зайди погрейся. Расскажи ты нам, земным, что там на небе?
— Здравствуй, Андрей Миронович, — поклонился учитель с дороги, останавливаясь в красноватом отсвете окна. — Не могу. Хоть часок перед уроком сосну. Сегодня ясно, и утренний Сириус виден отчетливо.
— Звездный ты человек, Кузьма Митрофанович! Настоящий звездочет! Что ж там тебя привлекает?
— Не скажу я тебе точно, Андрей Миронович. Сам не знаю. Люблю! Все в землю смотрим. Все заботы, все хлопоты о родне, о деньгах, о хозяйстве. И что-то из нас исчезает. Задумчивость из нас исчезает. Загадочности не чувствуем. Забыли про мироздание.
— Забыли, Кузьма Митрофанович, забыли! Рубли да копейки! — все еще насмешливо, но ценя, понимая его слова, саму возможность этих слов, сказал Андрей Миронович. — Вот ты и напомни нам. Расскажи про загадки космоса. Прочти нам, земным и грешным, лекцию о небесном!
— Лекцию я прочту, как запланировано. Про орбитальные полеты, про невесомость. Диапозитивы с лунными снимками. Это все приготовил. Я тебе про другое хотел сказать. Я про душу хотел. Мы с тобой почти старики, а душа в нас от самой юности все мечтает, все куда-то стремится, на что-то надеется. Нам хочется себя пережить. А как? Вот и надо задуматься! Кто в чем, Андрей Миронович, сохранится. Один в детях надеется, заводит большую семью. Другой, как я, учит или книгу пишет. Надеется на память о нем. Третий думает, что помрет, а потом в травяном стебле оживет. А четвертый мечется по свету, никак себя не найдет, не знает, в чем ему закрепиться. Кто в чем, Андрей Миронович, кто в чем!
— Ну я, должно, в ферме и в коровах вечно жить буду, — усмехнулся Андрей Миронович, глядя с любовью на худого, сутулого человека, с которым вместе росли и старели, знали один о другом все до корней.
Учитель поклонился высокой шапкой и исчез из оконного отсвета. Только хрустела, затихая, дорога. И там, куда исчез этот человек, небо начинало слабо светиться, зарождалась заря.
Андрей Миронович остался один, слушая жизнь фермы. Думал, сколько сил его и энергии прошло сквозь эти водоводы и молокопроводы, калориферы и компрессоры. Как медленно, с какими трудами и тратами вставала ферма. Сначала в его сознании. Потом в его чертежах. А потом на берегу, из бетона и стали…
Он тогда был уже управляющим. Заочно заканчивал институт. И мысленно начинал уже брезжить, медленно прозревая, пока что неясно, прообраз огромной фермы, подобно сложной машине, управляемой сигналами
Сын подрастал. Ходил подпаском в луга, на тот же самый остров, к той же самой протоке. И, глядя вслед сыну, на его пушистую макушку, на переброшенный через плечо сыромятный кнутик с деревянной рукояткой, он думал: подарила же ему за что-то судьба сначала любовь к жене, а потом, как непрерывное ее продолжение, любовь к сыну. И он сам еще полон сил, замыслов.
Из-за Амура, из китайской коммуны, приезжали гости. Осматривали новые тракторы. Зерновой механизированный двор с сушильными установками, похожими на башни линкора. Дворец культуры с разрисованным лепным потолком и колоннами перед входом. Их председатель Джан, весь в быстрых, счастливых кивках и улыбках, говорил заздравную речь. В знак дружбы подарил фарфоровую вазу с голубыми, идущими в реку быками. А совхоз подарил китайцам трех племенных быков, машину с оконным стеклом и фляги с масляной краской.
Китайцы под вечер отъезжали к себе довольные, машущие. Увозили на совхозной, подымающей буруны барже ревущих на цепях быков. И в это время прибежал, обезумев, пастух, с выпученными белками, черным задыхающимся зевом, выдохнул, тряся головой: «Мироныч, да где же ты? Да Петька твой утонул…»
Они кинулись с женою к протоке. Волосы ее рассыпались, бились тяжелой волной. Он несся в буре ее волос. Сквозь них вспыхивал Амур. Краснели быки на плывущей барже. Остров зеленел и искрился.
На траве, у воды, рядом с пасущимся стадом, лежала рубашка сына и сыромятный кнутик. Жена билась о них головой, пыталась броситься в воду. Он удерживал ее, прижимая к себе. Мимо мчался безбрежный ртутный поток, взрываясь пузырями подводных течений. И где-то там, в глубине, проносился их сын.
И весь этот год, когда жена на глазах чернела и седела от горя, а он, работая до ночи, все думал, думал, не в силах понять: зачем понадобилась от него эта жертва? Что было проку этой реке и земле, забравшей к себе его сына?
…Светясь на утреннем небе, устало и мерно, плечом к плечу двигались сейчас две фигуры. Темнели автоматы, подсумки. Наряд пограничников возвращался на заставу из дозора. Андрей Миронович смотрел, как колышутся они на желтой заре, рубя сапогами дорогу.
— А ну, хлопцы, сюда на минутку! — позвал он их.
Те подошли. Переминались, похрустывали снегом. Он старался рассмотреть их молодые, дышащие паром лица. Произнес:
— Вы капитану своему скажите. Он у меня бульдозер просил. Сегодня пусть присылает. На день даю. Только пусть того шлет, который трактористом работал. Чтоб мне машину не запорол. А если нет, пусть так и скажет. Своего оторву от дела, на день пошлю. Поняли, как сказать?
— Так точно! — ответил один.
— Замерзли? — спросил уже не строго, сочувственно Андрей Миронович.