Когда бог был кроликом

Уинман Сара

— Смотри! — сказала я и показала на реку. — Рыба!

А мой брат лег животом на причал и осторожно опустил руки в холодную воду. Тень рыбы шарахнулась в сторону. Я смотрела на него, а он — на свое отражение, которое морщилось в лениво бегущей воде. Я услышала, как он глубоко вздохнул. Унылый звук.

— Сколько мне лет? — спросил он.

— Пятнадцать, — ответила я. — Ты еще молодой. Зимородок пролетел у нас над головой и приземлился на противоположном берегу. Я видела такую птицу первый раз.

~

Было первое мая, И утренний воздух изо всех сил старался поднять мне настроение.

Он был веселым и свежим, совсем не похожим на тот, которым мы дышали восемь месяцев назад, когда густой лес со всех сторон подступал к дому, будто тяжелые, темные тучи, никак не могущие пролиться дождем.

Много десятилетий деревья не пропускали в дом света, и скоро сырость начала пропитывать нашу одежду, наши постели, наши тела, и однажды за обедом, через пять недель после переезда, мать объявила ультиматум: либо мы передвигаем дом, либо передвигаем лес, и тогда отец, проявив несвойственную ему решительность, пошел и купил топор.

Топор в его тонкой руке выглядел нелепо и зловеще, но, охваченный жаждой деятельности, он схватил его и бросился к деревьям, отвергнув все предложения помочь или, по крайней мере, купить бензопилу. Это его задача, сказал отец, и он выполнит ее в одиночку. Покаяние — это работа, требующая одиночества, напомнил мне брат.

Постепенно дубовый лес становился все реже, лужайка расширялась, а деревья отступали дальше и дальше от дома, а вместе с ними исчезали мокрицы и комары, и солнечный свет утром проникал в наши окна все раньше и задерживался все дольше, и наконец на лужайке появился первый цветок — кажется, колокольчик. А все эти поваленные стволы скоро превратились в доски, и в полки, на которых стояли наши книги, и в большой стол, за которым мы обедали и ссорились, и в причал, к которому была привязана новая чудесная лодка — подарок нам от родителей на Рождество.

Из-за каменной стены я следила за тем, как отъезжает школьный автобус, и это происходило уже второй раз за неделю. Родители не знали, что меня в нем не было, и не узнают еще очень долго, во всяком случае до тех пор, пока не завершится бесконечный ремонт со всей его пылью и хаосом. Разумеется, им будет что сказать по этому поводу — им всегда есть что сказать, — но меня это не волновало. Они узнают еще не скоро, а этот день принадлежал мне.

Я ушла вглубь леса, туда, где самые старые деревья наклонялись друг к другу и образовывали над головой купол, а воздух под ним дрожал от тысяч невысказанных молитв. Вот уже несколько месяцев я кругами ходила вокруг давно сдружившихся компаний и кружков своих новых одноклассников, смеялась шуткам, которые совсем не казались мне смешными, старательно задумывалась над проблемами, которые меня нисколько не волновали, — и все зря, потому что, едва выйдя за школьные ворота, они поворачивались ко мне спиной. «Наплюй на них», — советовал брат, но у меня не получалось. Мне хотелось понравиться им. Но я была для них чужой. А чужие мало кому нравятся.

Я присела на скамейку, которую отец сделал специально к моему десятому дню рождения, и посмотрела наверх, туда, где ветви деревьев, переплетаясь, совсем закрывали небо. Один раз я пересидела здесь настоящий ливень и вернулась домой совсем сухой. Я достала из школьной сумки письмо и вгляделась в знакомый почерк. Она была левшой, и за буквами на конверте тянулся след смазанных чернил. Я закрыла глаза и представила себе синее пятно на ее мизинце, и ладони, и на лбу, который она трогала в минуты сомнений и неуверенности. Правда, теперь таких моментов, наверное, стало гораздо меньше, потому что у нее появился бойфренд, именно об этом она и писала мне.

Он появился, и из ее письма пропали все упоминания об Атлантиде, и о прошедшем

Рождестве, которое она провела у нас, — первое незабываемое Рождество в «Трихэвене», — и мое имя, и наша нерушимая дружба — все это исчезло, уступив место некоему Гордону Грамли из Гантс-Хилла. Это была любовь, писала она. Я опустила письмо и с сомнением повторила слово, которое, по моему мнению, так же мало подходило Дженни Пенни, как, например, «шелковистые волосы». Они познакомились на похоронах, писала она, и теперь он водил ее на площадку, чтобы дразнить мужчину, который из кустов демонстрировал свой член, он провожал ее в школу, и он заплетал ей косички, демонстрируя при этом ангельское терпение. Уже в самом конце письма она между прочим упоминала, что у нее обнаружили диабет. Чувствует она себя хорошо, но теперь ей всегда придется носить в сумке шоколадку. Ты и так всегда ее носила, хотелось сказать мне.

— Значит, школу мы сегодня прогуливаем? — раздался за спиной знакомый голос.

— Нэнси! Ты меня напугала, — строго сказала я.

— Извини. — Она уселась на скамейку рядом со мной.

— Я не хожу в школу по вторникам.

— Вот как? — недоверчиво спросила она и носком пошевелила стоящую у моих ног сумку с учебниками.

— У Дженни Пенни появился бойфренд.

— Правда? Ну и дура.

— Точно, — кивнула я, вытягивая из блузки торчащую нитку. — По-моему, я ее больше не люблю.

— Это почему же?

— Нипочему. Просто так.

— Ревнуешь?

Я потрясла головой.

— Нет, просто хочу, чтобы у меня был друг. — Подступающие слезы жгли мне глаза. — А теперь я стала для нее совсем не важной.

Я пониже пригнулась на переднем сиденье, пока Нэнси ехала по нашей дорожке мимо дома.

— Все в порядке, можешь сесть нормально, — сказала она.

Я выпрямилась; слева желтело поле сурепки, а за ним было невидимое пока море. Ветер трепал мои волосы, хлестал по ушам, и я пила его большими глотками. Теперь мы ехали по узкой асфальтовой дороге, и перед каждым поворотом я нажимала на сигнал, но совершенно напрасно, потому что ни одной машины нам не встретилось — только пожилая леди с собакой: чтобы пропустить нас, им пришлось вжаться в зеленую изгородь. Скоро я съем мороженое, и все будет хорошо; мороженое с двойной порцией шоколадного сиропа, и тогда, возможно, покажусь себе не такой уж плохой.

— Доброе утро, Нэнси. Доброе утро, Элли, — заулыбался мистер Копси. — Что для вас сегодня?

Мистеру Копси принадлежал небольшой киоск в конце пляжа. Он работал круглый год, невзирая на погоду, и, когда Нэнси спросила его, зачем он это делает, мистер Копси ответил, что не представляет себе жизни без моря.

Мы сели на свое обычное место лицом к каменистому пляжу. Наступил час отлива, и весь берег от дороги до кромки воды был усеян обрывками водорослей, кусками сланца и галькой. Я смотрела на дома на утесе и не могла поверить, что всего три дня назад во время сильного шторма волны доставали до них и набросали на газоны водорослей и даже дохлую чайку. А потом с окон пришлось стирать потеки соли, портящие бесценный вид на море.

Наша семья встретила эту бешеную атаку стихии так же, как встречала все неожиданные и пугающие события в том году, — крепко заперев все двери и опустив ставни. Ревущий ветер нес с собой обрывки и свидетельства всех форм жизни, которых он касался по дороге: острый залах дохлой рыбы и сырых сетей, мочи рыбаков и креветочных голов, бензиновых потеков на воде и праха. Эта вонь заполняла весь дом и закупоривала ноздри почище, чем мороз.

— Вот уж действительно злой ветер, — сказала мать.