Когда бог был кроликом

Уинман Сара

«..шестнадцатилетний юноша по имени Чарли Хантер, как стало известно из наших источников, — говорил диктор, — был похищен вчера около десяти часов вечера мужчинами в масках, ворвавшимися в хорошо охраняемый дом на окраине Бейрута, куда мальчик и его отец, инженер-нефтяник, работающий в американской компании в Дубае, приехали в гости к своим друзьям. Похитители оставили на месте преступления записку с требованиями, однако эти сведения пока не подтверждены официальными лицами. Ни одна из преступных группировок еще не взяла ответственности за похищение на себя. Характер требований

также пока неизвестен. В наших дальнейших выпусках мы будем информировать вас о развитии событий».

Картинка на экране поменялась, и диктор заговорил о ценах на бензин. Отец выключил звук, и в комнате вдруг стало совсем тихо.

— Боже милостивый, — выдохнула Нэнси.

— Я не могу поверить, — ахнула мать. — Это Чарли? Наш Чарли?

— Полузащитник Чарли? — уточнил отец.

— Это Чарли — друг Джо, — вмешалась я, но сделала только хуже, потому что брат бегом выскочил из комнаты.

— Я пойду к нему, — сказала Нэнси и тоже вышла.

У него в комнате она присела на краешек кровати.

— Я ведь хотел, чтобы он умер, Нэнси, — всхлипывал брат. — Я хотел, чтобы он на фиг сдох, как Голан.

Я молча стояла в дверях, надеясь, что им понадобится моя помощь и надо будет бежать куда-нибудь, в комнату или на кухню, и никто, кроме меня, не сможет этот сделать. Но пока от меня ничего не требовалось.

— О чем ты? — тихо спросила Нэнси.

— А теперь это правда может случиться, — простонал Джо.

— Ничего такого не случится, — сказала Нэнси.

— И как и тогда буду жить?

— Мы иногда говорим такие вещи, но ведь на самом деле мы этого не хотим, — объяснила Нэнси. — Это бывает от обиды, от злости или усталости, от другой какой-нибудь дряни, но это ведь не значит, что так и случится. Нет у тебя такой власти, Джо.

Она наклонилась и поцеловала его в макушку.

— А теперь все это не важно. Я уже не хочу, чтобы он был моим. Я только хочу, чтобы его нашли и чтобы с ним ничего не случилось. Пусть он не будет моим. — Брат закрыл лицо подушкой, но я услышала: — Пожалуйста, спаси его. Господи, пожалуйста, спаси его.

Сперва я почуяла запах ее духов, обернулась и увидела, как она несмело поднимается по лестнице. Она подошла и встала рядом со мной в дверях, как раз вовремя, для того чтобы услышать правду.

— Я так любил его, — сказал брат, скинув с лица подушку.

Его размытые от увеличения фотографии смотрели со страниц всех газет, и при других обстоятельствах мне было бы приятно снова увидеть этого красивого темноволосого мальчика, улыбающегося нам с какого-то пляжа; наверное, с того пляжа, куда могли бы когда-нибудь попасть и мы, если бы жизнь повернулась иначе.

Он казался счастливым (счастливее нас) и еще ничего не знал о том, что зло и насилие скоро войдут в его жизнь. Я гадала, сколько денег запросили за него похитители, и сколько мои родители согласились бы заплатить за меня, и зависит ли эта цена от таких вещей, как доброта, или полезность, или способность к милосердию. Мне казалось, что когда я была младше, то, наверное, стоила дороже.

Ночью я лежала

в постели, слушала крики сов и представляла его в темном подвале, прикованного к стене, а вокруг — человеческие кости. На полу — ведро и миска с грязной водой. А в темных углах что-то шевелится, и черные спины лоснятся и отливают зеленью. Я слышала тягучий, напевный призыв к молитве. Пронзительный вскрик. Я села в кровати. Всего лишь лиса.

Они отрезали ему ухо. Завернули в носовой платок и прислали в компанию, где работал его отец; сказали, что на Рождество отрежут другое ухо, а потом — руки.

— Как ты думаешь, Нэнси, сколько стоит ухо? — тихо спросила я.

— Все деньги мира, — ответила она, намазывая кремом бисквит, который никто из нас не хотел есть.

Мы дежурили у телевизора днем и ночью, сменяя друг друга и пересказывая новости. Школа была забыта — я не собиралась возвращаться туда до следующего триместра, — и весь наш распорядок дня пошел прахом. У нас еще жили два гостя, таких же веселых, вульгарных и неуместных, как рождественские у крашения, и мы забыли о них, как забыли и о самом Рождестве.

— Нас ведь не касается то, что происходит за границей? — спрашивали они.

— Да как же это может не касаться? — искренне недоумевал отец.

Мать сказала им, чтобы они сами заботились о завтраках и всем прочем. Они так и сделали, а потом уехали, не заплатив.

Брат совсем ничего не ел: его желудок отказывался принимать пищу. Он бродил из комнаты в комнату, съежившись от холода и от страха перед тем, что могло случиться. Он даже стал меньше, словно чувство вины съедало его, и только отец мог понять разрушительную силу этой эмоции.

Я быстро прошла по газону, грубо разрушив белый покров инея, и углубилась в лес, освещенный уже совершенно проснувшимся злым утренним солнцем. У воздуха был металлический привкус, привкус ожидания. Я побежала, распугивая белок и сонных птиц, и замедлила шаг, только когда увидела впереди свою скамейку. Я уселась на нее, дрожащими руками достала из кармана жестяную банку, содрала красную изо ленту, открыла крышку и заглянула внутрь. Там не было ничего, кроме маленькой горстки пепла. Даже запаха мяты не осталось, только пепел. Никакая молитва и даже песня не приходили мне в голову, и я просто рассыпала его ставшую пылью жизнь по земле.

— Пожалуйста, найди его, — попросила я. — Пожалуйста, найди Чарли.

Утром 23 декабря, холодным и пасмурным, всю деревню разбудила новость о том, что небольшое рыбацкое судно разбилось о скалы у острова. Мы с родителями наблюдали за поисками с берега. Мать захватила с собой термосы с чаем и теплые булочки для спасателей и любопытных. Стая чаек зловеще и хищно кружилась над одним и тем же местом, и это кружение вызывало мучительное чувство обреченности.

Обратно мы возвращались в мрачном молчании, лодка подпрыгивала на темно-серых набухших волнах. Мы привязали ее к причалу и по газону направились к дому. Навстречу нам бежали Нэнси и брат, они размахивали руками и что-то кричали.