Когда бог был кроликом
Шрифт:
Однако после крестин всем, казалось, хотелось поскорее разойтись по комнатам, и уже к одиннадцати часам дом стал совсем тихим и словно покинутым. Я решила растопить камин: после захода солнца весенняя сырость быстро просачивалась в дом. Я чувствовала, как она пробирается мне под джемпер, и хотелось поскорее прогнать ее, почувствовать запах дыма и тепло. Я поднесла спичку к смятой газете и кучке сухих щепок, они немного подымили, и уже скоро их охватило оранжевое пламя.
— Слушаю.
— Подожди, — сказал он, — я перейду к другому телефону.
Я услышала щелчок, потом звук снятой трубки.
— Алло, —
Его голос был низким и словно лишенным всякой энергии. В нем слышался явственный американский акцент — так бывало всегда, когда он уставал. Он прихлебывал пиво, и я была рада этому. Может, оно поднимет ему настроение.
— Что новенького? — спросил он, и я рассказала о крестинах и о письме от Дженни Пенни.
— Твою мать, поверить не могу. Ты не шутишь?
— Нет. Так и есть.
— И кого она убила?
— Я еще ничего не знаю.
— Какого-нибудь старого любовника матери?
— Это мысль.
— Господи, Элли! И что ты собираешься делать?
— А что я могу? Буду писать ей, вот и все. Постараюсь узнать правду. Джо, это все так странно! Мы ведь дружили с ней.
— Она всегда была странной.
— Да, но не настолько же. Она не могла этого сделать. Для убийцы у нее слишком богатое воображение.
— Элли, ты ведь ее не знаешь. Ты знала ее ребенком, а человека нельзя заморозить, он меняется.
Мы помолчали.
Я подлила в бокал вина. Я-то себя заморозила.
— Что у тебя с работой, кстати? — спросил он.
— Запаниковала и бросила.
— Все то же самое?
— Да, никак не могу осесть и успокоиться. Ты же знаешь, я непоседливая. Переехала к Нэнси. Да ничего страшного.
— Точно?
Молчание.
— Точно, Элл?
— Да, со мной все в порядке. Просто не хочу пока останавливаться на чем-то одном. — Я допила вино. — Что будешь делать сегодня вечером?
— Лягу в постель и засну с пивом в руке.
— Сексуально.
— Просто не самый удачный день, да и неделя тоже.
Я молчала, затаив дыхание, и слышала, как на брата опускается темнота.
— Возвращайся, — попросила я. — Я по тебе скучаю. Мы все скучаем.
Молчание.
— Ты же знаешь, что мне надо быть здесь.
— Все еще надо?
— Да. Работа. Сама понимаешь.
— Ты терпеть не можешь эту работу.
— Зато деньги люблю.
— Какая ты задница. — Я засмеялась. Глотнула еще вина. — Эта работа, она не твоя.
— Возможно. А что мое, Элл?
Мы оба помолчали.
— Тебе надо познакомиться с кем-нибудь, — сказала я.
— Я уж давно забил на это. — Он зевнул.
— И в хоре у вас никого нет?
— Мы там все уже друг друга перетрахали.
— А…
— Этим мы там и занимаемся.
— Понимаю.
— У меня нет друзей, — сказал он, а я опять засмеялась.
В эту игру мы уже играли, она была мне знакома.
— У меня тоже, — сказала я. — Уроды мы с тобой. Он громко открыл следующую бутылку.
— Как там Рыжик?
— Держится.
— Блин.
Я слышала, как он пьет.
— Ты бы позвонил маме с папой.
— Знаю. Передай им привет и что я их люблю.
Сам бы мог передать, подумала я.
— Просто очень плохой день, — объяснил он.
Я подкинула в камин полено.
— На следующей неделе мы поем на свадьбе у приятеля. — Он явно старался, чтобы голос звучал повеселее.
— Здорово.
— Да.
— Обалдеть.
— Точно.
— Значит, тебе есть чего ждать от будущего.
— Да, есть, — согласился он.
— Я соскучилась.
— Я тоже.
Крошечные искры улетали в широкую каминную трубу и там гасли, как умирающие звезды. У брата и раньше бывали такие периоды, когда яркость, бывшая его сутью, вдруг тускнела и глохла. Мать считала, что во всем виновато регби, удары по голове и сотрясение. Я полагала, что всё дело в моей тайне, бремя которой он нес всю жизнь. А отец просто думал, что из-за своей ориентации он иногда бывает очень одинок. А возможно, свою роль сыграли все три фактора, подумала я.
~
17 марта 1996
Дорогая Дженни.
Надеюсь, у тебя все в порядке. Я не представляю, как ты жила все эти годы, и поэтому мне трудно писать это письмо. Спасибо тебе за откровенность; разумеется, я не собираюсь отворачиваться от тебя; наоборот, я хочу знать больше: что и как случилось с моей лучшей подругой и почему она оказалась там, где оказалась. Если захочешь рассказать мне, я буду рада. Прошлую неделю я провела в Корнуолле и все время думала о тебе. Все шлют тебе привет, особенно Джо, он сейчас в Нью-Йорке. Все помнят и любят тебя. Мне бы очень хотелось повидаться с тобой, Дженни. Отец говорит, что для этого ты должна подать заявку на разрешение посещения. Так, да? Я бы с радостью приехала, но мне совсем не хочется, чтобы ты чувствовала себя неловко. Может, я слишком спешу? Такой уж я стала. И письма писать, к сожалению, совсем разучилась. Мне надо так много рассказать тебе, как будто все эти годы я ждала только тебя, чтобы выложить все, что случилось в моей жизни. Марки я положу в конверт, и еще я отправила тебе почтовый перевод. Папа говорит, тебе могут понадобиться деньги на собственное одеяло и еще на что-нибудь, чтобы сделать комнату своей, а не казенной. А я даже и не знала, что вам можно заказывать вещи по каталогу. Обязательно напиши, если я могу помочь тебе еще чем-то.
Надеюсь, те люди, что окружают тебя, добры к тебе. Держись.
Береги себя.
С любовью.
Элл.
~
Три недели спустя она рассказала мне все. Слова падали с ее пера, догоняя одно другое, словно ей не терпелось исповедоваться, но только не оправдаться: в ее рассказе было две стороны, было намерение и деяние, свобода и последствия — она ничего не скрыла.
О месяцах, которые предшествовали событию, она писала без знаков препинания, ведь побои и оскорбления следовали друг за другом без пауз и перерывов, а в итоге она, окровавленная и задыхающаяся, оказалась на полу в ванной, а он засовывал ей в рот головку душа. Она писала, что сделала бы это уже тогда, когда он наклонился над ней и потянулся к крану. Но ничего подходящего не оказалось в тот момент под рукой, да и запястье у нее было сломано и бессильно висело под прямым углом к руке. Поэтому она просто лежала на полу, пока продолжались побои, а потом услышала удаляющиеся по коридору шаги и звук захлопнутой двери.