Когда бог был кроликом

Уинман Сара

«Я пересолила спагетти болоньезе!» Так она и написала с ироничным восклицательным знаком в конце. Этот восклицательный знак надорвал мне сердце.

Она не стала сообщать в полицию. Вместо этого той же ночью, под дождем, она доплелась до безлюдной и пользующейся дурной репутацией улицы, высыпала на землю все содержимое своей сумочки, потом добралась до телефонной будки и только тогда позвонила и полицию. Она сказала, что на нее напали и ограбили. Ее отправили в больницу и там лечили и заботились о ней, но она знала, что они ей не верят, потому что никто уже давно не верил в череду неудачных

падений и ушибов, приключившуюся на третьем и четвертом году ее брака: не верила даже Линда, и не верили соседи, скрывающие свое неверие за завесой молчания. А когда он пришел забирать ее из больницы, то рыдал и клялся, что отомстит ублюдку, который сделал это с ней, и вот тогда-то она поняла, что сделает это, и тем определила свою жизнь на следующие девять лет.

В тот вечер, когда все случилось, дома его ждало не обещанное домашнее рагу, а еда навынос, причем еда китайская, которую он не любил, а она любила, но уже давно не осмеливалась покупать, но в тот вечер ей надо было, чтобы он разозлился, понимаете? Она заказала ее в одном из старейших ресторанов Ливерпуля, в «Золотом лотосе». Это был ее любимый ресторан, и там готовили ее любимое блюдо — креветки с чили, чесноком и имбирем; это блюдо было одним из очень немногих вещей, которые возвращали ей уверенность в себе, особенно если запивать его бокалом холодного белого вина. Хотя синяки у нее почти сошли (прошло уже шесть недель), под глазами еще оставались черные круги, и с ними она казалась жалкой и неопасной, что в тот вечер было очень кстати. Она молча села за стол. Положила ему на тарелку рис и спросила, как прошел день, но он велел ей заткнуться. Она съела креветку и протянула ему пиво. Он ударил ее бутылкой по голове.

Она упала на пол, увлекая за собой миску, тарелку, вазу с еще не распустившимися цветами и свои палочки для еды (она никогда не ела китайскую еду вилкой и ножом; для нее было важно делать это правильно). Она и использовала палочку только потому, что та оказалась у нее под рукой: черная, металлическая и острая, часть свадебного подарка. Понимаете, она действовала инстинктивно. Он наклонился к ней и плюнул, но забыл прижать к полу ее руки. Сначала она думала, что попала ему в плечо. Только потом она поняла, что пятнадцать раз проткнула его сердце.

— Вот, — сказала я и протянула отцу письмо.

Он отложил пилу и сел в старое, засыпанное опилками кресло; долго шарил по карманам в поисках очков, пока я не показала ему на лоб, и тогда он нащупал их и опустил на глаза. Только такие моменты и выдавали его возраст, мелкие трещинки в сверкающей броне вечного мальчика. Я смотрела, как он читает. Его лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Он еще не перевернул страницу, подумала я и вышла на улицу, подальше от запаха опилок и машинного масла, такого знакомого запаха его мастерской.

В детстве я постоянно торчала там, смотрела, как он делает разные вещи: причал, сарай, гимнастические лесенки для наших соседей, буфеты, полки и, конечно же, наш стол. Как хорошо, что он не ходит на работу, думала я тогда, ведь он так занят, он все время что-то делает. Он часто отдавал мне крепкие деревянные кубики, и я скоблила и шлифовала их до тех пор, пока они не становились гладкими, как морские

камешки, и их можно было подарить кому-нибудь. Он рассказывал мне о волокнах дерева, о его структуре, о том, что древесина у дуба бледно-коричневая, а у бука иногда имеет красноватый оттенок; что у дуба текстура грубая, а у платана тонкая, а ясень очень хорошо гнется. В моей жизни было полно таких моментов, чудесных моментов, которые я принимала как должное. А Дженни Пенни никогда не знала своего отца. Рядом с ней никогда не было человека, который научил бы ее различать сорта дерева, рыбачить, радоваться.

— Элли, — позвал отец.

Я зашла в сарай и присела на ручку кресла. Отец вернул мне сложенное письмо и ничего не сказал. Я ждала большего — горестного вздоха, мудрого замечания, хоть чего-нибудь. Но вместо этого он поднял очки, устало потер глаза, как будто не прочитал про жестокость жизни, а сам увидел ее. Я положила руку ему на плечи, а то вдруг он опять вспомнит о Джин Харгривз, чей призрак вроде бы уже давно оставил его в покое, но, может, нам это только казалось.

— Она сказала, что получила разрешение на посещение? — спросил он.

— Да, на следующую среду.

— Поедешь?

— Конечно.

— Хорошо, — сказал он, встал с кресла и наклонился над верстаком.

На пол упал гвоздь с таким звуком, словно где-то вдалеке зазвонил колокол. Отец наклонился и поднял его.

— Возможно, она не… — начал он.

— Ты сможешь помочь ей? — перебила я его. — Если мы соберем все документы и свяжемся с ее адвокатом? Ты сможешь помочь ей?

— Посмотрим, — сказал он.

Особой надежды в его голосе я не услышала.

~

Стоя в очереди, я ждала, пока откроют ворота. Вокруг меня возбужденными голосами переговаривались люди, ожидающие свидания с матерью, сестрой, дочерью, женой. В тени было прохладно, и я инстинктивно подышала на руки, не столько от холода, сколько потому, что сильно нервничала.

— Хочешь сигаретку? — спросил меня кто-то сзади.

Я обернулась и улыбнулась незнакомой женщине.

— Нет, спасибо, не надо.

— Первый раз? — спросила она.

— Так заметно?

— Я всегда вижу, — улыбнулась она, пытаясь одновременно закурить сигарету, отчего улыбка получилась кривой. — Все будет нормально, не волнуйся, — добавила она, взглянув на ворота.

— Да, — кивнула я без особой уверенности, потому что и правда не знала, будет или нет.

— А вы давно сюда ходите? — спросила я и тут же пожалела об этом.

Она не рассердилась, только засмеялась.

— Пять лет. Через месяц ее освобождают.

— Здорово.

— Моя сестренка.

— Понятно.

— Ее ребенок пока со мной.

— Наверное, тяжело.

— Бывает и похуже, — пожала плечами она. — А у вас кто?

— Подруга.

— Надолго?

— Девять, — ответила я, начиная привыкать к этой рубленой манере беседы.

— Блин, не шутка.

— Да уж.

Ребенок вдруг выкрикнул что-то и побежал к открывающимся воротам.

— Ну, пошли. — Она последний раз затянулась и бросила сигарету на землю.

Ребенок вернулся и раздавил окурок, будто муравья.