Когда цветут камни
Шрифт:
Такая участь выпала на долю обер-лейтенанта Ланге-младшего. Он выполнил приказ — пошел в бой, но остановить русский танк ему не удалось.
Штурм высоты продолжался до позднего вечера. Вслед за танком первого штурмового отряда на высоту ворвался весь полк Корюкова. Ланге-младший, как и многие его соотечественники, предпочел сдаться в плен.
— Когда ваш первый танк стал приближаться к наблюдательному пункту, доктор Геббельс послал меня в бой. С той минуты я его не встречал, — показал Ланге на допросе.
Наступили
Максим Корюков, осмотрев занятые на высоте позиции, приказал начальнику штаба полка переместиться на наблюдательный пункт, в котором несколько часов назад находился Геббельс.
Вскоре позвонил командарм:
— Людей много потерял?
Максим не ответил, только тяжело вздохнул.
— Береги силы штурмовых отрядов. Впереди Берлин, — предостерег Бугрин, и в его голосе Максим уловил тревогу.
В полночь поступил приказ: полк Корюкова отводился в армейский резерв.
Утром, на рассвете, пришла сводка: оборона противника на Зееловских высотах прорвана в районе Зеелова, и в этот прорыв ринулась танковая армия.
«Значит, направление главного удара там, а не здесь, — прочитав сводку, подумал Максим Корюков, чувствуя в сердце щемящую боль. — Почему-то командарм усомнился в боеспособности полка и бросил его в бой на второстепенном направлении. Обидно. А тут еще эта высота, будь она трижды проклята! Дорого она обошлась полку. Тяжело ранены комсорг полка лейтенант Движенко и снайпер Виктор Медведев, навсегда вышел из строя отличный командир минометной роты и с ним шесть гвардейцев: покалечены, остались без ног — наскочили на минное поле».
Крепится Верба, но ему тяжело. Взрывная волна хлестнула замполита по глазам, и сейчас у него из-под век сочится кровь. Прощаясь с погибшими гвардейцами полка, Верба приложил к глазам платок, и на нем остались пятна крови.
Не унималась дрожь приодерской земли и на третий день наступления.
Дивизия Россименко остановилась перед небольшим населенным пунктом Неймалиш. Роты и батальоны прорвались к стенам этого опорного пункта третьей линии обороны немцев, но, встретив жестокое сопротивление, откатились, как волны, от скалы. Лишь к полудню гвардейцам удалось овладеть кирпичным заводом на восточной окраине. Но дальше они не продвинулись ни на шаг. В сараях кирпичного завода гвардейцы окружили роту власовцев и в ярости беспощадно расправились с ними, пощадили лишь одного, который показал, что здесь стоит дивизия СС и три батальона власовцев.
— Неймалиш — ворота в Цоссен, — говорил власовец на допросе, — поэтому нашим батальонам был дан приказ любой ценой задержать здесь наступление.
Вечером генерал Бугрин приказал командиру дивизии Россименко обойти Неймалиш справа. Хотя угроза удара по растянутому левому флангу нарастала с каждым часом, останавливаться из-за этого Бугрин не собирался: до Берлина оставалось тридцать километров.
Ночью, перед началом
«Коль в первый день наступления штурмовые отряды полка были пущены в дело, то теперь, когда на пути встречаются такие опорные пункты, как Неймалиш, их нельзя держать в резерве», — так рассуждал Максим, уверенный, что завтра с утра полк вступит в бой. Но совещание еще не закончилось, когда из штаба армии позвонили: командарм вызывает Корюкова и Вербу в Мюнхенберг на завтра в шесть ноль-ноль.
— Значит, полк Корюкова по-прежнему остается в резерве, — зароптали командиры, чьи полки бились трое суток без отдыха. Посыпались колкие намеки, язвительные словечки: «Есть еще в армии любимчики, парадные командиры».
Корюков промолчал. Но, вернувшись в полк, отводя душу, обругал на чем свет стоит встретившегося ему дежурного по штабу, затем набросился на ординарца, который ждал его в домике, занятом для командира и замполита.
— Где Верба?
— Не знаю, товарищ гвардии майор.
— Найди…
Миша выбежал из домика, не зная, куда кинуться: ночами Верба обычно проверяет посты: попробуй найти его в такой темноте, да еще сейчас же.
Пробегая мимо санитарной палатки, Миша столкнулся с Надей.
— Куда ты, Миша?
— Надо…
— А майор пришел?
— Пришел.
— Значит, завтра выступаем?
— Не знаю. Никакого приказа не принес, сердитый, ругается. Вот бегу искать замполита. Нужен он ему зачем-то немедленно. Хоть бы вы, Надя, помогли мне… Ведь гвардии майор уже третьи сутки не спит и ничего не ест, расстроен чем-то.
— Я сейчас зайду к нему.
— Заходите, заходите, а я побегу.
Миша скрылся в темноте, а Надя осталась у палатки и долго стояла, колеблясь: идти или не идти к командиру полка в такой поздний час.
По возвращении из госпиталя она стала замечать за собой, что все больше смущается перед Максимом. Теперь у нее не хватало ни простоты, ни смелости, как в былые дни, скажем, в Сталинграде или на Висле. Тогда она могла запросто перевязать ему рану на бедре или провести к врачу, раздеть и осмотреть его со всех сторон. А теперь смущается и краснеет перед ним. Не потому ли, что он стал присматриваться к ней? Каждый его взгляд, пусть беглый, она чувствует даже спиной, и у нее начинает бешено биться сердце.
У Нади кружилась голова — то ли оттого, что эти сутки она тоже не смыкала глаз, то ли от беспокойства и волнений. «Ну ничего-ничего, сейчас пройдусь на свежем воздухе, и все пройдет», — успокаивала она себя, приближаясь к домику, который занимали командир и замполит полка. Сквозь узкую щелочку закрытого палаткой окна сочился свет. В эту щелочку был виден согнувшийся над столом Максим Корюков.
Надя одернула гимнастерку, поправила пилотку и, подойдя к двери, постучала.
— Да, входите.