Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
– Явился – не запылился. – У порога клокочет, пар нагнетает.
– Партизанский лес густой-ой-ой!..
Веселый рыжий Валек был жутко пьян. Но это бы ничего. Даже хорошо. Он – пьян. Он – здесь.
И она тотчас обрадовалось, теплая волна хлынула в руки и ноги. Валентин, пьяный, трезвый – уже не поймешь, качнулся, сковырнул в угол ботинок:
– Их надо спалить в костре.
Скривил губу. Нетрезв. А глаза?.. Ее не обманешь. Трезв. Что ищут эти глаза?.. Ну не любовника же… Валек (у нее опять екнуло сердце), рассыпая всюду лимонный, праздничный свет, решительно шагнул на кухню. Новый в искру костюм.
Валек стал выхватывать из внутренних карманов пиджака
– Эники, беники, ели вареники, всем по одной… – это Валек. Ему еще дудочки не хватает.
Она обняла его сзади голой рукой. Другой, ладошкой, взвихрила волосы, отчаянно резко развернула его голову и крепко поцеловала. Вышло вовсе по-цыгански. Нет, не деньги она любила. Его. Героя Чернобыля. Деньги – пыль. «Тчерно-пыль».
– Я к тебе спешил, – облизал губы Валентин, – чаял… кхм… празднику успеть. Ну, вот… А бэров – недобор… Никак не мог. Но счастье в руки – само.
«Чаял». Как в исторической книге.
И он объяснил. Рассказал, что в момент взрыва графит реактора разлетелся по крыше. В крошки.
– Не достанешь – всем хана. А скинуть крошки надо. Излучают. – «жють». Наши выписали из Японии робота. Японцы: сю-сю, сунь – в чай, вынь – сухим, каракатица жужжит. Сунули ее на крышу. Метра не проползла, искру поймала. Шибануло чем-то. Дым, шип. Нашу моно…вошку тоже пускали… Сначала – нештяк, а потом коньки откинула. Японцы: сю-сю, вынь су-хим, а наши: шу-шу. Клич! Тысячу рупей за сброшенный осколок, и – домой, под чистую… Домой – в люлю… Нашлись архаровцы. И я тельняху рванул. Не верил в щастьице… Нас аистами потом называли. Тысячу – не тысячу, кому-то тити-мити прилипли, но и нам достались… Гхм… Были аисты, конечно, хлипкие… Как ботва. Ну, тех в Киев отвозили на профилактику. Бледнели, гасли, в обморок шлепались. Слабаки…
Валек приглашал ее к смеху. Пляшущей бровью, шершавой ладонью. А она не могла это сделать. Она поняла, что аист Валек пропал совсем, что он хоть и живой еще, а уж вот ладошки, сам показывал, шелушатся.
– Ты не бойся, – подмигнул он тогда, – с этим делом у меня все нормально.
Далось ему «это дело».
Они купили желтый «Москвич». Валентин сливался с новой машиной, как ящерица с травой. Рыжие – бесстыжие. И точно был несказанно счастлив. Он махал тяжелыми кистями рук, рассказывая мужикам во дворе про то, какие в Припяти жирные рыбы ходят «неизвестной нации». «Соленые грузины», а не рыбы. «Прямо так в масле и ходят. Кидай на сковороду, жарь».
Загадка: кто такие «солёные грузины»?
Мужики (это ей довелось увидать) слушать слушали, но смотрели на Валька как на придурочного. Жалкий он все-таки. Чем гордится?!.. Стыден, стыден. Какой уж герой! Лопух.
Вальку не хватало своей дворовой суеты и в гараже не хватало зрителя и слушателя. Что-то изменилось в нем. Что-то взяли у него «бэры», выбили из крови, из мозгов, из души.
Она поймала себя на том, что подумала «из души», хотя понимала, что никакой души не существует, что сердце – это биологический насос, гоняющий кровь по двум кругам. Душа – сладкий дым, ладан, церковная муть.
Души!.. Он, удивительно, не хотел никаких ласк. И не шипел, не жужжал, не клекотал, как маленький чайник или большой вагонный титан. «Бывший» муж потерял интерес ко всякому свисту. Она смотрела на него теперь с опаской, как на мутированного, неземного вепря. Космический зверь. И только.
Валек пристрастился к граненому стаканчику. И лишь когда выпивал, оживал
Этого хватало ненадолго.
А однажды… Однажды он садовым секатором порвал все ее платья. Прямо в темном шкафу. Сарафан в горошек. Майскую разлетайку, шифоновое миди на клочки искромсал. И когда она пришла с шестого урока, он указал глазами на шкаф. Посмотри, мол. Она не верила, приоткрыла шкаф, будто боясь выпустить оттуда существо. И тут же, как была, плюхнулась на пол. Она потыкала своим языком по деснам. Ища там резцы и клыки. Нашла и обрадовалась. И тут же стала звонить. Зачем она, зараза, гадина, из семи жал, схватила телефонную трубку?.. И вызвонила Ивана Николаевича, который мгновенно прислал наряд. Валентин цеплялся за перила крыльца. Она, в трансе, семенила сзади: «Посиди, посиди, опомнишься!» Он озирался, оттыкая милицейские руки от своих плеч: «Я – черно-пылец, тццц».
Наряд был солидарен с Валентином. Тупил глаза. Но ведь приказ майора Рынды – доставить в отделение.
Она до дверей тряслась рядом. Зуб – на зуб: «В кА, в кА-талаж – кУ, его».
А язык, скорее всего, задевал горло: «Зачем, зачем, это тьма-тьмущая».
На улице – тьма колючая. Он – в каталажке, в капезе.
В милиции Вальку дали телефонную трубку: «Принеси «Примы» хучь…»
Как бомж: «Хучь…»
И в эту ночь появился не запылился сам майор Рында. Без балычка. Лысина – до темени. Теперь он, балычок, был не нужен. Ей надо было спешно расплачиваться с Иваном Николаевичем за оказанную услугу. Она и расплатилась. По слогам. Каменная.
Майор ошарашенно выскользнул из квартиры. А она, ожив, кинулась писать письмо в краевое управление МВД, в Министерство внутренних дел. Умирать так с музыкой… Она вполне понимала, что делает что-то не то, позорное… Нет позора, который бы она не испытала… Развратник Рында. Кобель. Он развел ее с мужем. С героем. Она писала о Вальке, какой он душа-человек, как он здорово свистел в два пальца. А из рейсов привозил ей платья… Разлетайку, шифоновое миди. И сладости… сласти…
И, потеряв всякий свет в глазах, приписала, что виной всему воздушные дыры. Они высасывают все вокруг: воздух, цветы, душу… Опять «душу». И еще добавила, что майор Рында – самый главный браконьер. В Пригибском. «Его надо лишить званий и звезд». Она перечитала письмо: теперь жалоба показалась ей обстоятельной, справедливой.
– Съешь, пока горяч! – сказала она сама себе и взвившимся к небесам стенам. И помчалась к почтовому ящику. В темноте. Меж небоскребов. Небо уже лишилось звезд. И когда сунула конверт, подумала, что зря, напрасно, что на этот раз она похоронила не только мужа, но и самое себя… В скользкой глине. Рынду наверняка выгонят из милиции. Валентин к ней не вернется никогда и ни за что. Жизнь пропадет, как уроненный в подпол, под половицы старый пятак. Из розового детства. Она хотела ринуться к знакомой начальнице почтового отделения Антонине Ивановне Бирюк. Письмо вынуть. Изъять его. Но… «Чего уж, все равно».
«Чего уж, все равно!» – эхом ударил где-то в пятках густой голос рыжей-бесстыжей певицы.
Она вернулась домой, выхватила из холодильника початую Валентином бутылку водки. Пила, как пустую жидкость, зажевывала ластиком – сыром…
И с тех пор внутри нее что-то попискивает. Другим это не слышно.
Невидимая, неслышимая азбука Морзе прокалывает капилляры, вены и артерии, большой круг кровообращения, малый круг. Иголочка – с микрон. Спину и голову.
В этой «морозной» азбуке одни точки. Без тире. В точках тех само будущее и прошлое. Но ни капли настоящего.