Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Зачем она позволяет Рынде разводить турусы про родного мужа?
– Рыжих в Средние века жгли. А в прошлом веке они кривлялись на цирковых опилках… Все рыжие – пьяндалыги и развратники. Есенин, Пушкин.
Те-те-те, те-те-те…
Из Мелекесса Валек привез детскую дудку, похожую на недоделанный кларнет. И еще спросил, ловя глазами ее лицо:
– Знаешь, почему город так зовут?
Она подняла плечи.
– Анекдот. Мелекесс ведь царица основала.
– И что?
– Она такая же…
– Как кто?
– Как ты.
– Шуточки.
– И у нее шуточки. Слово назад перевернула.
– Какое
– Назвала город Секелем.
– Ничего не понимаю, объясни.
– В той местности женский клитор называют секелем.
– Ну и дурень ты. Пошляк… И царица дура. У кого чего болит, тот о том и говорит.
– Посмотри в словарь.
Старинный словарь она смотреть не стала. Просто отметила про себя, что Валентин не наслаждался уже больше халвой и заметно увял. Он даже не посвистывал, не пошипывал. Не жужжал. Подул немного в свою черную свистульку. Хмыкнул кому-то в угол:
– Были бы у нас дети…
– И что?
– Теперь из дальних стран я буду игрушки возить.
– Дуристика.
Какой он зверь?! Бревно в китайском «Адидасе». Ей стало жалко Валентина, и она удивилась тому, что когда-то считала его сильным и интересным животным. Валек даже не бревно, а мешок с потными опилками. Она толкнула языком свои клыки.
И ей было хорошо в своей звериной берлоге быть только одной. Без Валентина. С Вальком она чувствовала себя посторонней и чужой в своем дому. Только он уходил, она даже нагретую чаем чашку, его чашку окатывала холодной водой, чтобы не было этого чуждого тепла в ее берлоге, в ее логове, в ее клети.
Но все само собой разрядилось. Выросла критическая масса. На Украине рвануло. Не Черное море. Вдруг все в стране после того взрыва услышали слово «Чернобыль». Слово пели, обсасывали. В газетах и по телику. На улице. Его раскалывали на поленья. Его коверкали: «Тчерно-пыль».
И ее муж, мешок с пылью, вдруг ожил.
Валек скакнул откуда-то, как большой золотой кузнечик, сияя теми самыми «бесстыжими» глазами, треща крыльями вискозной рубахи. И шея, и лицо у него было пунцово-красными. «Так и мужчины рождаются второй раз», – подумала она тогда.
– Чернобыль! – с жаром воскликнул он. Нет, он каким-то мудреным образом высвистел это слово. – Чернобыль!
– Чему радуешься? Горю?
Он тряхнул рыжим чубом и красным лицом:
– При чем тут?..
Она не понимала. Понимала суть, но не детали. Чернобыль, Чернобыль. Но все же качала головой. При чем тут?..
– Понимаешь, Марь Васильна! Ты зачем качаешь головой? Ты понимаешь, дурында? – Где он выучился этим словам? Как осмелел! Ведь он никогда этого не употреблял.
– Я придавлю гадину… Меня посылают от военкомата… Я буду…
– Тебя самого пристрелят.
В этот момент он простил ей все, в том числе и Лысого. Так он называл Ивана Николаевича, деликатно здоровавшегося с ним. Знал, знал про все. И простил.
Валек прижал ее к себе и сделал несколько движений, похожих на танцевальные. Раз-два-три, раз-два-три.
– Не война, там тихо. – Он пытался ей, учительнице физики, втолковать, что это не война.
– Там пули пппп… пострашнее.
– Меня не пробьешь. Я сам цинковый… Из… гммм… свинца.
Действительно,
– Ты представляешь, за три месяца я заработаю на машину! Или спальный гарнитур «Мадонну»! Хочешь «Мадонну»?
– Пришлепнут.
– Да что ты такое мелешь?! Пришлепнут. Дикие глупости. И не говори так, накличешь.
– Как пить дать, – уже прошептала она. Ей стало жалко родного, бывшего уже мужа. Почему она уже тогда посчитала его «бывшим»? Бог знает. Многое приходит из воздуха, из той самой, открытой новыми учеными озоновой дыры. Посчитала, и все тут. И она дала разжать свои руки и колени. И хотела этого. И ей тогда, или только показалось, стало не просто жалко «бывшего» мужа… Она почувствовала прилив… И даже то, чего на свете нет. Любовь. «Ее нет, ее нет!» – хотелось ей крикнуть. Она не знала, что такое «любовь». Рыжие – бесстыжие. Крошево, мурцовка из литературы. Кино. И все. Любовь – физика. Кривошипно-шатунная физика. А тут, тут жжение под ложечкой. Горячий вакуум…
И тут же…
Пустота. Сосет под ложечкой. И враз – мертвый холод. Она не совсем превратилась в зверя. Такой холод она уже знала, когда ее маму, ее маму, маляра СМУ, положили в скользкую от осенних дождей яму…
Глупый Валек, ново-старобранец, сунул в рот два толстых пальца и громко, на весь муромский дом-лес свистнул.
Конечно, он в сухом остатке гораздо лучше милиционера Рынды. Он, муж ее, ничего не боялся.
И вскоре прислал письмо. Оттуда. Из зоны. Валек писал ей, что в Краснодаре их оцепили милиционеры и охраняли как зеков.
А потом приехали на место. И он устроился возить бетон. «К Нему». Слово «Нему» было написано с большой буквы. Так назывался разбитый, взорванный реактор. Валек писал, что кормежка здесь самая что ни на есть первоклассная, «потчуют» черную икрой и даже балыком. (Дался всем этот балык.) Никаких «пуль», никакой радиации нет. Он ее не чует. Сунули «партизанам» карандаши для измерения радиации. Но «бэры» в норме. Принимают душ. Несколько раз за день. И каждые сутки – новое белье. Носильное, постельное. Врут, что в зоне хлещут вино. Попробуй напейся – вмиг в Него попадешь. («Него» опять с заглавной буквы.) Однажды они зажарили петуха и съели его. Зачем? А чтобы почувствовать, есть ли радиация?.. Наверное, все же имеется, потому что мутит… Но они играют в домино, шары катают. Тошнота быстро проходит. «Так что? – спрашивал он в письме, – машину или «Мадонну»?» Господи, он в том письме признавался (никогда ведь не был таким), признавался, чтобы она не волновалась… У него вполне, у него с этим нормально… Даже очень.
Она и не волновалась. С тех пор, как уехал Валек, она стала совершенно чужой сама себе. Она опять потеряла себя. И даже Иван Николаевич Рында, а он нарисовался тут же, не смог открыть ей тайную дверь. Что-то произошло. Не Валька облучают там альфа– бета– и гамма-частицами, а ее самое. И вот-вот, через мгновение, взорвется сероводородное Черное море. А уж озоновая дыра?.. Чушь. Несусветная чушь! Из нее, а не из атмосферы, высасывает кто-то кислород.
Валек вернулся раньше, чем положено. Посылали на три месяца, а тут два, чуть больше.