Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
– От какого еще люкса? – Она вперила в егеря непонимающий взгляд.
– От такого, от австрийского.
– Зачем? – испугалась она.
– Посмотреть.
– Вот-вот.
Испугалась, но ключ из своей блестящей, цвета слоновой кости сумочки вынула. И протянула с онемевшими глазами.
– Зачем я на поводу иду? Дуристикой занимаешься, Федор Иванович.
Ожила, помахала ключом перед носом егеря.
– За так не дам.
– А за чучело? Лисы?
– Дам, – решительно стукнула по столу ладошкой в кольцах, – за лису дам, если ты, Федор Иваныч, ровно сто евро лисе под хвост сунешь.
– Получишь! – заверил Вареник. – Он обещал…
Херхендрик оказался вялее некуда. Вываренная белая морковка.
Как после
– Погоди, Федор Ваныч, ты вроде ликвидировать меня хотел? Хотел ведь? Хотел! Зайди, я тебе свое ружье… Оно точно бьет. Нажмешь на курочек, и нет Занштейна! И нет чудища.
Глаза этого ползучего гада радовались. И все понимали. Не возьмет, не нажмет, кишка тонка.
Вареник опять, как в лесу, отступил.
Вынув из кармана записную книжку, Вареник молча подал его ефрейтору армии Третьего рейха, коммерсанту-оккупанту Генриху Занштейну.
И все же его не отпустило. И все же ночью, коридором, в котором под гипсовым потолком мигали новые лампочки-звезды, он пробрался к «люксу». Чуял – сзади следят. Пусть. Обернулся. В сумраке горничная Павлик (по-настоящему Павлина) блеснула окольцованным пупком. Пускай!.. И моментально забыл о Павлике. Шальная мысль въелась в голову. И долбит, как дятел, толчками долбит: «Спит. Конечно, спит. А надо на цыпочках. К желтому чемодану… Форма, под ней пистолет. Тут уж рука не дрогнет. Как в школе, в прыжках: вторая попытка. Редкий случай. В тюрьму сяду. А может, скостят за убийцу-то нашего народа?..
В тюрьму? А как же Райка? Одна не проживет… Сын-то того. И не приедет, глядишь. Ведь ногами бегал голыми, по половику».
Вареника окинула жаром. Такой жар при гриппе. Пот и мурашки. Но… но… но… ведь получится! Точно: баба Рита хотела через него отомстить. Ишь ты, за Николу-угодника схватилась, а через «племянничка» отомстить хотела». Егерь подумал о себе как о другом человеке. Кишка у него, у Вареника Федора Ивановича, тонка… Нет, на этот, на этот-то раз… Не дрогнет.
Вареник остановил дыхание. Что это так звенит во второй комнате? Тонко. Как будто муха в стекле. Смертельная муха цеце? Ген смерти? Жу-жу-жу, жало! Примнилось. Он тряхнул головой и на цыпочках подкрался к двери. Дверь сама открылась, от колебания воздуха.
Тишина. Жуткая.
На кровати, поджав под себя руки и ноги, как недавний убитый олень, с кривой гримасой скрючилось то, что еще недавно было Херхендриком. Он был мертв.
Мух в комнате не было. Никаких.
Рыжий аист
«Ры-ж-ж-ж-ие-бесты-ж-ж-ж-ие…» – сдавленно жужжала она, наблюдая, как краснеет у Валька шея, как пунцовым цветом наливается лицо, как он аккуратно раскладывает в стороны ее напрягшиеся руки. И Валек еле слышно порыкивает. Или ей так казалось. Валек почти зверь. Зачат Валек в Муромских лесах, кромешной темной ночью.
Валек, Валек с латунными, светлыми волосами и медной пасмурной улыбкой.
Валек – так называют рубчатое бревнышко для стирки и глаженья.
А папаша Валька, сделав свое дело, утопал в лес, в котором со времен Ильи Муромца пустовало место Соловья-разбойника.
Впрочем, и сам Валентин Чумаков умел отчаянно свистеть в особых случаях. В простой, обычной жизни он только попыхивал, будто чайник со свистком. Вот-вот, вот-вот закипит. Но не закипал, держал пар.
С ним все же было интересно. Рыжий детина всегда оставался дитем. Валек работал на длинной, такой же попыхивающей, как чайник, машине КАМАЗ. На ветровом стекле его лайбы (словарь Валька) красовалось два портрета: с одной стороны – латиноамериканский революционер Че Гевара, с другой – Иосиф
Цапцы – это тоже словарь Валька, что-то вроде безмозглых, малолетних хулиганов.
«Во-ощим, так, для науки». – Валек весело оборачивал свой «лик» к пассажиру. И сиял, как начищенный шерстяным носком медный таз. Пассажир попадал под гипноз, тоже ответно улыбался и верил, что отец Валентина, порка солдатским ремнем, Иосиф Виссарионович – близнецы-братья.
Валек – зверь, умеющий сочинять небылицы.
Он был и остался ребенком и зверем. Возвращаясь из «дальних стран», муж привозил ей гостинцев «от лисички»: кольцо с камешком, новое платье (их целый шкаф), туфли с острыми носами и высокими тонкими каблуками. А себе прихватывал, чтобы «обмыть это самое дело», килограмм восточной сладости – халвы.
И была у Валька забава – за столом, за халвой, любоваться ее узкой ножкой, льющимися по плечам темным волосам, немного тронутыми щипцами для завивки. А потом, нет, не грубо, а деликатно, положить широкую, в светлых волосах, руку на грудь и немного сжать ее.
Дышал, шипел.
И опять краснела шея… Дите. Что хорошего он видел в халве и в этой взрослой забаве с раскладыванием упругих спичек в разные стороны, в протискивании своей кривой, волосатой голени между ее сопротивляющихся ног? Глупость одна и незначительность. Но она не отнимала игрушку. Ни халву, ни себя. Особенно себя. Ей было любопытно, как это большой сильный самец, владелец огромной машины, моментально глупеет, как его сухие губы шепчут лишь обрывки каких то, наверное, ласковых слов, как он в лунатическом состоянии берет ее, автоматически двигаясь и уже порыкивая, готовясь свистнуть и разорвать ее на разные клочки по закоулочкам. Вот этого-то всегда и хотелось. Хотелось, чтобы он ее истерзал. И все потому, что она – бесчувственная гадина, что она родилась не в темных Муромских лесах, а в лабораторной, каленной огнем пробирке.
Не всегда, конечно, было такое чувство. Она любила Валентина, как любят кошку. Нежное, ласковое существо. Ведь кошку в любое время можно выгнать или утопить… Он – рыжий кот Валек.
Она была учительницей физики и давно все физические законы переложила на биологические, потом перевела их на психологические, потом – на житейские. Закон сохранения веществ, закон Ома для полной цепи, для участка, тепловой закон Джоуля – Ленца. Закон Архимеда. Накопленное, статическое электричество. Мгновенный распад атома после критически накопленной дозы. Все ведь это есть, есть в бытовой жизни. Иногда она сама себя воображала физическим телом, толкаемым то потоком электронов, а то примитивными парами с кривошипно-шатунными движениями.
– Ты хоть бы руки помыл, липкие, в халве!
– Ниче, так слас-с-с-щ-ще! – шипел муж. И щурил безумные глаза.
В принципе, если бы она окончательно была физическим телом, то было бы лучше. Не надо мозгами шевелить. Не надо думать о том, что Валек все же не пара ей. Она – учительница, змея. А он – водила, допотопный ящер. Сухие у него не только губы, но и руки. В этих руках нет никаких нервных волокон. Они ничего не чуют. И он, верно, тоже притворяется, когда жужжит, шипит, пыхтит, охает, стонет и глядит на нее шалыми глазами. Был бы он хоть инженером. Или военным. Или в милиции работал, как Иван Николаич, который иногда подвозил ее из школы и все время предлагал привезти балычка из Пригибского.