Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Как на концерте объявил.
«Судьба!» – решил Федор Иванович. – Но у меня есть условия. Охота – без слуг, вы уж меня извините, Генрих Христофорович, но они у вас бестолковые.
Старик-дантист согласился.
Но и у него были условия. Оружие берет лишь один он. А егерь – со штыком-ножом.
Но тут заартачился Вареник:
– Нам не разрешают. Башкатов не разрешает, инструкция. В целях безопасности дорогого гостя ружьецо надо.
Фашист досадливо согласился и с этим условием, мгновенно, как-то фотографически взглянув на проводника.
Махнул
7
Вареник вогнал волчью картечь в свою старую «Белку». Один заряд.
Он позвонил бабе Рите:
– Молись за меня!
– …
– Не трону, – успокоил егерь.
В сенях качнулась чебураха Рая. Он – ей:
– Жилплощадь освобождаю, дождалась, якорь те в нос.
Она ошарашенно хлопала ртом:
– Федор Рваныч.
Давно стала называть его так «Федоррр Рванычем». Будто рычала.
И егерь трусцой – к дому.
Ох уж любят эти иностранцы выряжаться перед охотой. Херхенрик ремнями перетянут, ружьями, кольцами увешан, рожок – к поясу. Ягдташ, серая, камуфлированная куртка, тапочки с шипами.
У преображенного австрийца не было только трубки в углу рта. А так – натуральный, декоративный охотник. Из оперетты.
До опушки леса доехали на джипе. Дантист легко спрыгнул с подножки. И стал дергать подбородком, приказывая своим слугам «готовиться к приему дичи».
Конечно, старый олень был обречен. Пошатался, погулял. И почему это Красный Лес носит такое название? Красным называют сосновый массив, а здесь почти сплошь дубняк, кусты дерна, широкий папоротник, прутья бересклета, дикая трава. Сохатый обречен. Но полезен, нужен. Ты жил, старина, для этого «бис иго знае скико лит». Мы с тобой, старина, отомстим… Не будешь же ты меня укорять, а, зверюга? Я из тебя чучело сошью, скульптуру. Ученикам тебя будут показывать, чтобы берегли флору!
Мысли эти плясали на пару с бьющим чечетку австрийцем. Херхендрик шептал, выпучив глаза:
– Где, где?
Вареник знал «где». Но интуриста надо было поводить по кущам, чтобы воспламенить азарт. Так Башкатов учил, и на краевых курсах говорили. «Дичь – она для интуриста дичь, для нас дичью он сам является. Его доллары. Его евры».
Егерь тыкал старого Херхендрика то по одной тропе, то по другой. Ему хотелось оттянуть время охоты. Он все еще никак не решался: «А вдруг записная книжка розыгрыш? Глупо. А вдруг?»
Херхендрик стал заметно нервничать, дергать его за полы куртки:
– Дрожу!
«Дрожи! – усмехнулся про себя Федор, – полезно».
Австриец ткнулся в терновый куст, помочиться. Взглянул на егеря через плечо:
– А ты меня не… того?.. Не обманешь? Будет дичь? Цон, цон, айн цон!
– На блюдце, господин Зонштейн, срежете махом.
– Где же?
– А вон.
– Олень! Хирш!
Фашист даже не успел застегнуть молнию на брюках.
Его как током дернуло. Он моментально крутанул свое ружье, своего «Зауера». Рогатый двигался на них по широкой тропе, шел прихрамывая. И, жуть какая, показалось, насвистывал темной ноздрей.
Егерь
Что ж, такова жизнь!
Он услышал сухой треск австрийского винта. Словно вспыхнула спичка, только гораздо громче.
И такова смерть!
И уже в немом кино олень вздернул голову, отвернув его вправо к орошенному австрийцем терновому кусту. Свалился беззвучно, поджав ноги. Так они спят, такими были в утробе, и так они мрут.
«Вареник, одумайся!» – сказал сидящий в егере другой человек. «Ой!», «хирш, хирш, хирш». Фашист подбежал к туше, опять, подпрыгивая. «Ой, хирш!» Выхватил из сумочки блестящую, узкую полоску. Потом пассатижи. Кулаком сунул в оленью морду.
«Око за око, зуб за зуб!»
Фашист ковырялся в оленьей голове. Его светлые охотничьи «голиффе» были мокрые. Он ничего вокруг не видел. Ищет. Где тот глазной клык? «Цон, цон, айн цон».
А олень, между прочим, кодылял, как его батя Иван Данилыч. По-человечьи! Вот так. И не только за это, а и за дитячью сандалию сорок второго года. За нее.
Егерь вскинул «Белку». Уже ружье легко командовало им. И пьянило. Всего один заряд. В белое ухо. В алюминиевое, пропитанное парафином ухо. В муляж.
– И раз, и два, и три.
Он опустил дуло. И опять поднял ствол, который у него плясанул, а потом и вовсе заходил ходуном.
Егерь так и не нажал на курок. И причина была неизвестна, то ли от того, что «человечьей кровью не помазан», то ли из-за телефонного предупреждения бабы Риты, то ли далекий Бог-начальник руку отвел.
Но душа Вареника ныла.
Страшный старик, как после любовного акта, был умиротворен и болтлив. Он звал в альпийские луга, пить там баварское пиво. И талдычил что-то о человеке, родившемся рядом с его деревней. «Мо-царьт! Моцарьт!» – потеряв немецкую пристойность, орал удачливый гость в машине. И бил костяным кулаком по острой коленке. Слуги и шофер мелко смеялись, несмотря на густой запах мочи в салоне.
А Херхендрик доставал из кармана олений зуб и крутил его в пальцах.
8
– Вернулся? – У Райки глаза припухлые.
– Гхммм!
– А я думала – ты в лес ушел. Совсем.
– С чего это?
– С того.
– Немец жив?
– Живее некуда.
– Екалемене звонил.
– …
Поговорили, как чайку напились.
9
Вначале Вареник не понял, что ему таким, как всегда, брезгливым макаром поясняет Ирина Матвеевна:
– Там сказали, не трогайте немца, и вообще, кто вас уполномочил…
Тон стал обидчивым:
– Накричали еще, потом приехали, «засветили» фотик. Словами щупали. Мол, вы тут бросьте художественную самодеятельность. Принимайте как дорогого гостя. У него евры. Понял, Иваныч? – евры. А немцы, австрийцы, финны – все наши друзья.
– За ним надо следить. Тихонько.
– Ты чё, Иваныч, белены объелся?
Вареник смутно улыбнулся. Ему уже нравился тон хозяйки Дома. И он, как будто ему кто подсказывал, попросил:
– Матвеевна, не дашь ли ты мне ключа от «люкса»?