Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Он давил на педали, стараясь ехать чуть поодаль. А Наташа оглядывалась, кричала ему, неважно что, и блестела своей смуглой, смутной улыбкой.
Наташа дана ему во спасение.
Дорога окончательно вытрясла из Федотова алкоголь. Еще пришлось тащить велосипеды через кочки, дерн, царапающиеся кусты. И далеко. Теперь уже отставала Наташа. Наташа чертыхалась и облизывала губы.
Они не договаривались и все же приехали в этот сад, в котором уже были разок. Заброшенный колхозный сад. На тонких ветках тяжело висели невызревшие еще плоды. А вот
«Фу ты – красивость», – поймал себя Федотов. Он всегда ловил себя, искал в чужой и своей речи штампы и морщился, когда замечал в себе и других довольно похабную прелесть.
Все произошло легко. И эта стремительность ему понравилось. В ней не было места для того, чтобы о чем-то подумать. Чтобы ловить себя за нос, думать, морщиться, корить и все объяснять. Это было мгновенное счастье. И головешки этого счастья уютно грели.
Она прижала Федотова к груди:
– Вы хотели это?
– Да, хотели! – выдавил он.
Не говорить же о навалившейся стопудовой тоске. О кромешном одиночестве.
– Зачем?
– Олжас предложил проверить – существует ли другой мир.
– Но для этого будет еще время. Лет эдак в восемьдесят, в сто.
Ее личико стало лисьим.
– Ну, он Омара Хайяма цитировал.
– Хайям наслаждался жизнью. А вы – тухлым винищем! Ты что, и про меня забыл?
– Не ммм…
– Не ври, забыл, забыл. Иначе бы не додумался до такой дури. Ты что, и девочку не хочешь?
– Какую еще девочку? Для меня тебя достаточно.
– Девочку, которая у меня внутри?
– ???
– Будет. Я думаю, что в этом саду все и зародится. По примеру яблонь.
Наташа потянулась, пригнула ветку, сорвала яблоко и громко хрустнула им. Гримаса исказила лицо.
– Хочешь яблоко?
– Не-е, я не Адам. Нашла тоже ООО «Райский сад»… Вообще-то давай.
– Она протянула зеленый в белых пупырышках шарик.
Он куснул. Это было лесное яблоко. Такие дикие яблоки, именно с таким травяным, но и кислым привкусом росли в детстве в его Маленькой Дубровке.
– У нас ответственность неограниченная. Захочу, и все буде, как я хочу.
Голая Наташа нагнулась и чмокнула Федотова крепкими губами.
Кажется, Федотов опять начал пьянеть, но по-другому. У него может быть девочка, маленькая девочка. А он ведь никогда уже и не думал об этом. Он полагал, что жизнь его оборвана, род прекратился после той дорожной катастрофы. После гробов.
– А ты в состоянии родить?
Глупейший вопрос.
– Дурак!
Наташа грызла уже другое яблоко, поджав под себя ноги, и глядела своими зелеными, с искрой, глазами на далекую трассу, по которой как по чертежному кульману двигались бегунки автомобилей.
– Я в состоянии даже затмить солнечный свет. – Она прикоснулась к его глазам ладонью.
– Что-нибудь видишь?
– Иветту?
– Кто
– Рассказ у Мопассана есть. Так мы девочку назовем.
– Мы назовем ее Пульхерией.
Дразнит, конечно.
Как Мопассана звали?
– Ги.
– Ги?
– Ги-ги!..
– Знаешь, маленький, – она давно звала его «маленьким», найдя середину между Алешей и Алексеем Владимировичем, – запомни, маленький, мы с тобой подходим друг к другу. Гляди сюда. Голова, затылок тесно примыкает к этой вот вогнутости. А плечи – к моим плечам. Мы просто половинки. Те самые, как у философа. Вот смотри: твои пальцы совершенно примыкают к моим пальцам. Это какое-то счастье знать об этом. Погладь, у меня – мурашки.
Федотов погладил ее длинную спину.
Конечно, она восторженна, она твердо верит в любовь, но при этом столько испытала. Одно время только и делала, что меняла мужиков. Как перчатки. Глупое сравнение, кто сейчас перчатки меняет?
Он поморщился. Где женщинам понять мужскую собственническую философию?! Женщина создана для всех. Она сегодня может любить одного, завтра другого. Где он читал это – у Руссо или Вольтера?.. У Энгельса. Но это если любить… А Наташа тогда, «до него» развлекалась. Так малыши увлекаются каждый день новой игрушкой. За что их ругать? Они познают мир. И Наташа сладостно познавала. Она даже призналась ему:
– Я хотела бы немного побыть проституткой. Ты ведь был в Париже, ходил к ним?..
– Не-а…
– Ну вот, а я бы пошла непременно. Все – в Лувр, я – в бордель. Ведь я не знаю их чувств. Устроилась бы на денек. Это интересно, жутко интересно, когда за себя, за тело свое получаешь деньги. Не за пыхтенье над бухгалтерскими бумагами, а за свое тело. Так честнее!..
Она лизнула губу.
Федотов запротестовал, а потом задумался: «Может, честнее».
– Это распутство! – возразил Федотов. Тоже, чистенький ангел нашелся. Лжец! Трехкратный лжец!
– Разве любовь может быть распутством?! – возразила она. – Я всю жизнь с пеленок только и слышу: «Любовь, любовь, любовь!!!» В фильмах, в книгах, в телике. А в жизни?.. Где ты ее видывал? Ну, скажи, маленький, можно ли назвать любовью дежурство возле кухонных кастрюль, а потом ночные такие же дежурные, принудительные фрикции? Распаренные щи – это любовь?.. А у всех местных курочек, у всех клушек – это называется любовью. Проституция – вот это что. Хуже проституции! Любовь в томатном соусе. Консервы в банке.
Он Наташе никогда не признается, что любит по сию пору свою погибшую жену. Одну из таких «клушек». И ее, Наташу, тоже любит. Со сладкой болью и счастливым стыдом. Далекое прошлое и голенькое настоящее. Жена там, за стеной, в космосе. Но скажи лишь об этом, Наташа тотчас начнет топать ногами и изуродует чужой велосипед.
Наташа особенная. Далеко не курочка. Она вруну могла в лицо рубануть: «Лжец!» Одно слово не понравится – и уже «Лжец!» Она ненавидела бытовуху. Модно одеваться? Зачем? Мимикрия. Хамельонши! Херувинчики.