Когда мы встретимся вновь
Шрифт:
– На городском кладбище? – удивленно переспросил Нил.
– Да, – подтвердил Жак-Франсуа, бросив на него недоуменный взгляд. – А что вас так удивило?
– Да нет. Ничего. Просто обычно представителей знатных семей хоронят в семейных склепах.
– А-а… – понимающе протянул граф и улыбнулся. – Верно. Но Крис ужасно не любил наш семейный склеп. Помню, он частенько говорил, что обязательно завещает, чтобы его похоронили где-нибудь в другом месте. Где угодно, но только не в этом каменном колодце, – при упоминании каменного колодца сердце Нила нервно ёкнуло, а перед глазами мелькнули холодные серые стены Сент-Джеймса. Он вздрогнул и невольно поежился. К счастью, Жак-Франсуа был так поглощен воспоминаниями, что не заметил его странного поведения, – …и, желательно, под открытым небом, – продолжал между тем граф. – Поэтому я принял решение похоронить его на городском кладбище, как он и хотел, а не в семейном склепе. Признаться, мне и самому не очень-то хочется покоиться в этом мрачном колодце под тяжеленной мраморной плитой, даже в окружении своих славных предков.
Усилием воли отогнав неприятные воспоминания, Нил заставил себя сосредоточиться на словах графа.
– Так значит Кре…- вовремя спохватившись, он моментально поправился. – Кристиан-Пьер похоронен на городском кладбище? Жаль, что я не знал этого раньше, а то сразу бы направился туда и не стал вас беспокоить.
– Ну что вы, – возразил Жак-Франсуа в самой что ни на есть великосветской манере, исполненной вежливости и витиеватого изящества. –
Нил бросил на него недоуменный взгляд и нахмурился.
– Я уже говорил, что мы были почти не знакомы.
– Я не об этом. Каким он был, когда вы познакомились?
– Хм-м, – чуть склонив голову, Нил задумчиво посмотрел поверх его плеча в синеющее за окном небо. – Каким он был? Даже не знаю, – наконец пробормотал он. – Он был…необычным. В солдатской форме и в шинели, с винтовкой руках он смотрелся странно. Ни к месту. Как орел, случайно залетевший в курятник. Теперь, когда я знаю, кем он был на самом деле, я понимаю, почему. Но тогда… Тогда это производило просто ошеломляющее впечатление. Казалось бы, он ничего такого особенного не делал и не говорил. Вел себя так же, как мы, ел из общего котелка, сидел у костра, спал на земле, воевал. Разве что был более молчалив и замкнут, словно сторонился. Он редко разговаривал, еще реже смеялся, все больше сидел в стороне, глядя в небо, или чистил винтовку. Хотя у меня сложилось впечатление, что это было непреднамеренно. Просто привычка. Всегда спокойный, невозмутимый, уверенный в себе. Казалось, его ничто не могло удивить, вывести из себя. Но именно из-за этого у окружающих рождалось ощущение, что он относится к ним с высокомерным презрением, и его старались избегать. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что он всегда был… – Нил замялся, подбирая слово, – …напряжен и замкнут не только снаружи, но и внутри. Словно в ожидании удара. Его просто невозможно было застать врасплох. Он даже просыпался мгновенно. Он никогда не нервничал и не суетился. А в бою иногда казался таким равнодушным, словно ему был неведом страх. Он относился к бою… нет, вообще к войне, с каким-то снисходительно-насмешливым презрением и равнодушием, как к какой-то игре. Словно ему было все равно, останется он в живых или погибнет. Но при всем при этом он, безусловно, был смел и… честен. Да, именно честен. Кре… Кристиан-Пьер никогда не лгал ни себе, ни другим, – разумеется, это было не совсем правдой: Нил действительно не помнил, чтобы Крест хоть раз опустился до лжи, но понимал, что причина этого крылась вовсе не в заботе о его чести или мнении других, а скорее в том, что он не видел в этом необходимости. Но Жаку-Франсуа знать об этом и о многом другом, что касалось его брата, о том, каким он был и почему он таким стал, и о его жизни вдали от этого дома было совсем не обязательно. – Ему можно было верить, – продолжил Нил. – И на него можно было положиться в трудную минуту. Вот, пожалуй, и все. Как я уже говорил, мы слишком мало были знакомы, хотя иной раз именно там, в окопах, под градом пуль, ты за считанные секунды узнаешь о человеке больше, чем смог бы при иных обстоятельствах, даже если бы прожил с ним рядом всю жизнь. Все самое сложное, скрытое глубоко внутри, моментально становится там простым, ясным и явным. На войне учишься быстро узнавать цену тем, кто находится рядом с тобой, потому что зачастую от этого зависит твоя жизнь.
Нил замолчал, лихорадочно прокручивая в мыслях сказанное и пытаясь определить, не сболтнул ли он чего лишнего. Он очень надеялся, что описание, которое он дал Кресту прозвучит достаточно мягко и расплывчато, словно нарисованное небрежными хаотичными мазками краски на огромном холсте. Словно они действительно были едва знакомы. Очевидно, ему это удалось, поскольку Жак-Франсуа не стал больше задавать вопросов, а лишь тяжело вздохнул.
– Понимаю. Спасибо за рассказ, месье Лэганн. Это немного, но все же лучше, чем ничего. Судя по вашим словам, Крис очень изменился за эти годы. Наверное, у него была нелегкая жизнь. Жаль, что он не смог победить свою гордость и вернуться. Очень жаль. Я так надеялся. Даже после стольких лет, когда все вокруг были уверены, что он погиб. Сообщение о его смерти стало для меня сильным ударом. Говорят, самое страшное в жизни – это неизвестность. Может быть, так оно и есть, но бывают случаи, когда не знаешь, что лучше: неизвестность, в которой есть пусть маленькая и слабая, но все же надежда, или такое вот известие, после которого надеяться больше не на что. Впрочем, все эти философские рассуждения теперь бессмысленны. Крис мертв – и ничто не может это изменить, – граф снова вздохнул и посмотрел на Нила. – Если я правильно понял, вы хотите навестить могилу Криса, не так ли?
– Да, – согласился Нил.
– В таком случае, не будете возражать, если я составлю вам компанию? К тому же, кладбище старое и довольно большое… Боюсь, без помощи вам будет сложно найти его могилу.
– Буду весьма признателен, – в голосе Нила прозвучали нотки сдержанной, но искренней благодарности.
– Хорошо. В таком случае, быть может, мы сначала пообедаем, а потом отправимся на кладбище? Вы ведь с дороги и наверняка голодны.
Нил задумался на мгновение, а затем покачал головой.
– Нет, благодарю вас. Дело в том, что мне нужно как можно скорее вернуться в Марсель, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд графа. – Корабль, на котором я возвращаюсь в Америку, уходит в воскресенье, но до своего отъезда я должен разузнать о судьбе еще одного моего товарища. Я планировал покинуть Лавферезе сегодня же, вечерним поездом. Так что, если вы не возражаете, то я хотел бы отправиться на кладбище немедленно.
– Что ж… – Жак-Франсуа разочарованно вздохнул, но не стал спорить. – Как пожелаете. Я только возьму плащ.
Поднявшись, он обогнул стол и направился к двери.
«Даже походка как у брата, – мысленно отметил Нил, проводив его взглядом. – Разве что более легкая».
Он тоже поднялся с места, собираясь последовать за графом, но, обернувшись, ошеломленно застыл на месте. Над входной дверью висел большой портрет. Нил сразу же узнал Креста, хотя между подростком, изображенным на холсте в строгом черном костюме с темным галстуком, замысловатым узлом охватывавшим выглядывавшую из отложного воротничка белоснежной рубашки худую шею, и тем мужчиной, образ которого хранился в его памяти, было мало что общего. Художнику удалось даже передать ощущение мешковатости, с которой чопорный костюм сидел на его высокой, очень худой и по-юношески угловато-нескладной фигуре. Судя по всему, когда рисовался этот портрет, Крест находился в том сложном возрасте, когда мальчик уже не мальчик, но еще и не юноша. Черный цвет и строгий классический покрой костюма делали его старше, но непослушные прядки, упрямо выбивавшиеся из тщательно расчесанных, тяжелых волн волос, аккуратными крыльями спадавших на плечи, и сияющие черные глаза, в глубине которых светились смешливые искорки озорства ребенка, задумавшего очередную шалость и уже предвкушающего ее удачное осуществление, сводили на нет это ощущение взрослости. Чувствовалось, что мальчику очень не нравилось позировать, но, очевидно, необходимость делать это была подкреплена соответствующим воздействием со стороны отца, которому он, несмотря на все свое недовольство и возмущение, был вынужден подчиниться. Кристиан-Пьер стоял в классической позе: чуть повернувшись боком, откинув голову назад и глядя на художника прямым, открытым взглядом. Его подбородок был упрямо вздернут, темный костюм сдержанными линиями подчеркивал элегантный разворот пока еще не слишком широких, угловатых плеч, а согнутая
Рядом с Крестом была изображена женщина. Едва взглянув на нее, Нил понял от кого тот унаследовал роскошные черные волосы, изысканно-красивую линию высоких скул и этот странный рисунок бровей. Правда, у его матери их полет был не таким резким, по-женски сглаженным, а густые иссиня-черные волны были убраны в высокую строгую прическу, скрепленную диадемой в виде тонкого золотого обруча, украшенного резьбой и рубинами, и только пара локонов расчетливо-изящно спускалась вдоль стройной шеи и падала на плечо. Темнота ее волос и черные глаза, опушенные длинными загнутыми ресницами, ярко контрастировали с молочной белизной кожи. Ее лицо было красиво, но тонкой и какой-то бездушно-холодной красотой. Красотой не земного создания, а мраморной статуи, которая вызвала лишь благоговейное преклонение, но не желание прикоснуться. Высокий лоб, тонкий прямой носик, округлые щеки, чувственно-надменный изгиб полных губ, мягкая округлая линия подбородка. Ею можно было любоваться, но любоваться издалека, как каким-нибудь дорогим произведением искусства, восхищаясь мастерством его создателя, но не испытывая к нему влечения и не ожидая от него тепла. Графиня была одета в простое, но, судя по струящимся блестящим складкам, сшитое из дорогого шелка темное платье, оживленное белоснежными, широкими кружевными манжетами и пелериной. Женщина сидела в кресле, напряженно выпрямив спину и расправив плечи, что подчеркивало ее великолепную осанку и гордый, может быть даже слишком гордый, поворот головы. В устремленном на художника взгляде светились покой и зеркальная непроницаемость, но высокая стройная фигурка и тонкие белые руки с длинными изящными пальцами рождали ощущение о почти хрустальной хрупкости ее обладательницы. На коленях женщина держала ребенка лет двух или трех.
«Должно быть, Жак-Франсуа», – решил Нил, скользнув взглядом по пухлому с широко распахнутыми черными глазенками, горящими любопытством и недоумением, личику малыша. Взгляд Нила поднялся выше и, добравшись до высокого мужчины, стоявшего позади кресла, замер. Жак-Франсуа ничуть не погрешил против истины, когда описывал отца. Властный. Да, именно так сказал бы Нил, если бы его попросили описать графа де Ла Вреньи. Очень властный. И эта властность проявлялась буквально во всем. В тяжелом холодно-высокомерном взгляде черных глаз, взирающих на художника из-под прямых широких вразлет бровей. Взгляде свысока, с почти неуловимым оттенком презрения и превосходства истинного аристократа, снизошедшего до недостойного его окружения. В линии высокого лба, длинного, с легкой горбинкой носа, в надменной складке тонких губ с опущенными уголками, в которых пряталось то ли недовольство, то ли усмешка, в твердом упрямо вздернутом подбородке. В каждой линии этого резкого, словно вытесанного из гранита, худощавого лица. Темные, коротко подстриженные волосы графа были аккуратно зачесаны назад, на висках их тронула седина. Одет он был в выгодно подчеркивающий его высокую статную фигуру строгий темный костюм классического покроя, белую рубашку и темный галстук, завязанный вопреки тогдашней моде простым незамысловатым узлом. Правая рука графа была согнута в локте, ладонь заложена за борт сюртука, а левая покоилась на спинке кресла, в котором сидела графиня, но не свободным, полным изящества жестом, что характеризовал позу его сына, а уверенно и тяжело, словно утверждая право хозяина. Отмечая все, что его окружало, невидимой печатью своей собственности. Холодная властность и угрюмая сила волнами исходили от этой высокой надменной фигуры графа, заставляя все вокруг тускнеть и отступать на второй план, склоняя голову, подобно придворным при появлении короля, пронизывали картину и, вырываясь из нее, струились по комнате, окутывая смотрящего незримой таинственной дымкой. Впечатление было настолько сильным, что Нилу на мгновение показалось, что он чувствует присутствие бывшего хозяина этого дома, как если бы тот действительно был сейчас здесь, в этой комнате. Нил всей кожей ощутил его пронзительный тяжелый взгляд, устремленный на него. Он словно упирался ему в затылок, а затем скользнул вниз и лег на плечи невидимым грузом ледяного высокомерия. Нилу стало не по себе. Вздрогнув, он тряхнул головой, прогоняя наваждение, и чуть усмехнулся.
«Да уж… Неудивительно, что ни у кого не хватало смелости противостоять этому человеку. Если его изображение двадцатилетней давности производит такое впечатление, то представляю, каково это было, когда он был жив. Такой человек без труда подчинит себе все и вся. Что ж… Теперь понятно, у кого Крест взял свою властность. Жак-Франсуа прав, они не смогли бы существовать под одной крышей. Слишком похожи. Слишком, – его взгляд снова переместился на сидящую в кресле графиню. – Под стать мужу. Такая же красивая, гордая и… холодная. Аристократка до мозга костей. С другой стороны, с чего я взял, что она – аристократка? То, что она так выглядит, еще ничего не означает. Хотя, нет. Она точно аристократка. Учитывая то, что рассказал Жак-Франсуа, граф мог жениться только на женщине, которая была равна ему по положению. Иначе вряд ли он стал бы противиться отношениям Креста и Антуанет только потому, что Антуанет была дочерью городского врача. Интересно, граф любил жену или это был типичный великосветский брак – расчетливый холодный альянс двух незнакомых людей, соответствующих друг другу по богатству и положению, где нет, не может быть и изначально не допускается существование каких-либо чувств, будь то любовь или ненависть? А она его? – Нил всмотрелся в черные глаза графини, светящийся непроницаемым покоем. Ее красивое холодное лицо было подобно зеркальной стене, надежно скрывающей все ее чувства. По нему невозможно было ничего прочесть, словно его хозяйке были вообще неведомы эмоции, тревоги, волнения. – Как статуя. Или механическая кукла, – подумал Нил и перевел взгляд на графа. Его лицо было точно таким же: спокойным, холодным и непроницаемым. Что бы ни связало эту пару – долг, правила, предписываемые обществом, или чувства – оно было надежно скрыто от глаз посторонних. Перед мысленным взором Нила проплыли лица его собственных родителей, и он попытался вспомнить, как они относились друг к другу, но в памяти крутились лишь какие-то мутно-расплывчивые образы и обрывки пустых, ничего не значащих, исполненных вежливого равнодушия фраз. И он вдруг понял, что никогда не обращал внимания на их отношения. Хотя и не мог вспомнить, чтобы они когда-нибудь ссорились в его присутствии, выказывали друг другу свое недовольство или, наоборот, радовались, обсуждали какие-нибудь повседневные мелочи, спорили. Чтобы они вообще проявляли хоть какие-то эмоции по отношению к друг другу. Всегда только спокойное, холодное, вежливое безразличие. Словно два незнакомца, которым общественным мнением было предписано жить в одном доме и которые беспрекословно подчинялись этим негласным правилам, не допуская даже мысли о том, что их можно изменить или даже просто нарушить. Они спали в одной постели, ели за одним столом, воспитывали детей, посещали званые вечера и светские рауты, встречались с друзьями и знакомыми, говорили о чем-то. Но при этом каждый из них существовал в параллельном мире, своей собственной маленькой Вселенной, куда не было доступа другому. – Может быть, и этих людей связывали такие же отношения? Наверное, так и было, иначе граф не был бы таким, каким описал его Жак-Франсуа».