Когда мы встретимся вновь
Шрифт:
«Вот и все. Я возвращаюсь домой. Как-то даже странно. Странно, что я не погиб. И что я теперь буду делать? В Америке меня не ждут. Для них я, скорее всего, уже давно мертв. Ладно. Поживем – увидим. Что толку мучить себя раньше времени? Что от этого изменится? Ничего. Иной раз почти жалею, что не погиб. Смешно, но смерть решила бы все и навсегда. И самым наилучшим образом для окружающих. Но мое упрямство и живучесть, как всегда, все испортили. Что ж… Придется этому миру смириться с моим существованием. Вот только что МНЕ делать теперь? Как жить дальше? Никто не скажет. Теперь уже никто. Креста с его насмешливыми советами и молчаливой иронией больше нет. Впрочем, он и так много сделал для меня. Намного больше, чем кто-либо еще. Так пусть покоится в мире. Он это заслужил. Как и то, чтобы о нем помнили. Я буду помнить о тебе, Крест. Спасибо за то, что спас меня в Сент-Джеймсе. За все твои уроки. Спасибо за все. Прощай».
И внезапно ему показалось, что шелестящий в вышине ледяной, пронизывающий до костей ветер, то и дело с остервенением хлеставший его по лицу, донес до него
– Прощай.
А вслед за ним – едва различимое эхо женского смеха. Коснувшись на мгновение его слуха, они закружились вокруг, словно призраки в невидимом танце, обдав душу обжигающей волной невыразимого тепла, покоя и счастья, и, снова слившись с ветром, унеслись прочь, растаяв в сером прозрачном небе.
Нил вздрогнул и прислушался, но вокруг уже снова царила тишина. Только морские волны мерно бились о железную обшивку корабля, обдавая их солеными брызгами и клочьями седой пены, да в вышине одиноко шелестел ветер.
Продолжение следует…
====== Часть 26. Возвращение, или Два дня, которые изменили мир ======
Когда ты вернешься, все будет иначе,
И нам бы узнать друг друга.
Когда ты вернешься... А я — не жена
И даже не подруга.
Когда ты вернешься ко мне,
Так безумно тебя любившей в прошлом?
Когда ты вернешься,
Увидишь, что жребий давно
и не нами брошен...
3. Ященко «Белая Гвардия»
Декабрь 1918 года.
Бостон.
Звучный корабельный гудок разорвал морозную тишину и торжественно поплыл над городом, освещенным не по-зимнему ярким утренним солнцем. Горделиво сверкая высокими черно-белыми бортами, океанский лайнер «Аквитания» неторопливо направился к причалу, изящно рассекая широким носом волнующуюся морскую гладь. Несмотря на ранний час в порту уже вовсю кипела работа. Набережная была заполнена людьми, которые возбужденно переговаривались между собой. Их голоса и смех то и дело взлетали в воздух и, сливаясь, превращались в единый нестройный гул, полный радости и нетерпеливого оживленного ожидания. Наконец «Аквитания» замедлила ход и плавно, словно чопорная леди в старинном менуэте, развернулась боком. Тяжелые якорные цепи с грохотом плюхнулись в воду, подняв тучи сверкающих, переливающихся всеми цветами радуги соленых брызг, и корабль застыл на месте. На какое-то почти неуловимое мгновение на пристани воцарилась абсолютная тишина. Стихли хриплые голоса матросов и грузчиков, время от времени выкрикивающие друг другу неразборчивые команды, стих гул голосов и смех встречающих, и даже вьющиеся в вышине громкоголосые чайки замолчали. Казалось, весь мир замер на одно вязкое мгновение, которое все тянулось и тянулось, словно не хотело уходить в холодный и пустой мрак Вечности. И в этой звенящей напряжением тишине был слышен лишь возмущенный шелест потревоженных волн, упрямо и отчаянно бьющихся о каменный причал. Но мгновение прошло – и воздух снова наполнился привычным шумом, многократно усиленным радостными возгласами, доносящимися с борта лайнера, и суетой с креплением канатов и протягиванием трапов.
Стоя на носу «Аквитании», Нил и Штопор с тоскливым любопытством наблюдали за царящей вокруг счастливой суматохой. Было очевидно, что ни один из них не испытывал в эту минуту той всепоглощающей, бьющей через край радости, что царила сейчас в сердцах окружающих их людей, отражалась на их лицах, сквозила в каждом жесте, слове, улыбке.
– Вот суетятся-то, – озадаченно пробормотал Штопор и, недовольно поморщившись, пожал плечами — Того и гляди, мимо сходней с борта вниз сиганут от нетерпения. И чего, спрашивается, галдят, как оголодавшие чайки? Все вниз сойдем. Чего суетиться-то? Ровно дети малые.
– Уймись, Штопор, – коротко, но, пожалуй, слишком резко оборонил Нил. – Ты бы вел себя точно так же, если бы знал, что на берегу тебя кто-то ждет. Но нас не ждут, а вот их – да. Поэтому уйми зависть и хватит брюзжать! Если тебе что-то не нравится, просто отвернись и не смотри.
Нил и сам удивился тому, как холодно и спокойно прозвучали его слова. В его голосе не было гнева, обиды или сожаления. Ничего. Только пустая констатация факта. Равнодушное признание непреложной истины, которую он был не в силах изменить и вынужден был принять. И принял. Но не смиренно склонив голову перед ее неумолимым, жестоким всевластием, а с молчаливым, высокомерно-презрительным равнодушием, словно бы давая ей разрешение на существование рядом с ним. Нил прислушался к себе, но внутри было глухо, темно и пусто. Ни ярости, ни возмущения. Штопор же, услышав его слова, сморщился так, словно внезапно хлебнул уксуса, а затем нахмурился, но ничего не сказал.
– Подождем здесь, пока все сойдут, а затем спокойно спустимся, – между тем невозмутимо продолжал Нил, совершенно игнорируя весьма выразительную мимику ирландца. – Нам с тобой спешить некуда, – закончил он с едва заметной иронией.
– Как скажешь, – мрачно буркнул тот и, резко отвернувшись, принялся смотреть на убегающую к горизонту, мирно колыхающуюся морскую гладь.
Нил удивленно посмотрел на его вызывающе и в то же время явно обиженно выпрямленную спину, темные брови изумленно приподнялись, но в следующую секунду снова опустились. Пожав плечами, он вновь принялся наблюдать за царящей у трапов толчеей. Его взгляд лениво скользил по оживленным лицам со сверкающими радостью и нетерпением глазами, по привычке пристально всматриваясь в их черты, ловя малейший бег эмоций, словно выискивая в них что-то, известное лишь ему. И тут он увидел его. По палубе прямо навстречу ему шел Терруз Грандчестер. Нил спешно отвернулся и поднял ворот
Присутствие Терри на «Аквитании» стало для Нила полной неожиданностью. Он заметил его на следующий день после того, как они отплыли из Марселя, и в первую минуту испытал настоящий шок, словно увидел призрака. Он просто не верил своим глазам и даже решил, что обознался. Однако, понаблюдав, Нил убедился, что это все же тот самый Терруз Грандчестер, с которым он когда-то, целую жизнь назад, учился в колледже Святого Павла, который ушел из колледжа, приехал в Америку и стал знаменитым актером, в которого была влюблена Кенди и... которого он когда-то так сильно ненавидел. Ненавидел яростно и безгранично, каждой клеточкой своего тела. Но во время этого долгого путешествия Нил вдруг понял, что больше не испытывает ненависти к Терри. Ни ненависти, ни зависти, ни злости. Только равнодушное любопытство человека, встретившего случайного знакомого, которого он знал немного когда-то очень-очень давно, но совершенно не ожидал встретить снова. И это еще больше удивило его. Даже не само это неожиданное и поразительное ощущение, а его, Нила, отношение к нему. Он принял это удивительное осознание спокойно и невозмутимо, с каким-то совершенно потрясающим и вместе с тем радующим душу безразличием. Так, словно все это происходило не с ним и в совершенно другой жизни. Словно чужую историю, рассказанную ему кем-то когда-то. Историю о мальчике по имени Нил Лэганн, о его друзьях и врагах, неудачах и победах, радостях и огорчениях. Это там, в рассказанной когда-то кем-то истории, он ненавидел Терруза Грандчестера и был влюблен в Кендис Уайт. Временами забавная, а временами грустная история... не о нем. Не о Кардинале.
Да, это был тот самый Терруз Грандчестер, плод порочной связи высокородного английского герцога и американской актрисы, неприступный надменный аристократ, имевший репутацию самого отъявленного хулигана. Вечно нарывающая заноза, дерзко застрявшая в благородном теле высшего британского общества, несмываемое позорное пятно на челе гордой, родовитой, полной снобистского презрения ко всему, что стояло ниже ее, аристократии, в целом, и благопристойного, отличавшегося строгими правилами и исключительным благонравием колледжа Святого Павла, в частности. Тот самый Терруз Грандчестер, который терзал и изводил чинных, набожных сестер-преподавательниц дикими, скандальными выходками, шокирующими своей дерзостью, порой доходящей до откровенной наглости, и был непреходящей головной болью несчастной директрисы. Который позволял себе делать все, что ему вздумается, заранее зная, что любой, даже самый ужасный и непростительный его поступок, за коей любого другого ученика без объяснений исключили бы из этого элитного заведения в тот же самый день, ему, сыну высокородного и богатого герцога Грандчестера, сойдет с рук и в худшем случае вызовет лишь неодобрительные взгляды и сурово поджатые губы святых сестер, недовольную гримасу и короткое сухое замечание, брюзгливо процеженное сквозь зубы настоятельницей, злорадно-завистливые усмешки учеников да восхищенные взгляды и явно наигранные вздохи осуждения учениц. Тот самый Терри, который относился к окружающим с вызывающе высокомерным презрением, осыпая их ядовитыми насмешками и зная, что они это стерпят, И они терпели. И он, Нил, терпел. Терпел, ненавидел и... завидовал. Завидовал всему и во всем. Его свободе, его вседозволенности и безнаказанности, его высокомерному презрению, его красоте и этому усталому декадентскому аристократическому изяществу, его гордости, его бесшабашной смелости и упрямству, его настойчивости, целеустремленности и умению добиваться своего во что бы то ни стало, и даже тому, что он, Терри, незаконнорожденный сын герцога, который мог получить все, о чем только можно мечтать в этом расчетливом мире, смог бросить все это, швырнуть положение в обществе, богатство и многочисленные привилегии в лицо своему высокородному всевластному отцу и всей чопорно-надменной снобистской аристократии в его лице, презрительно и гордо, не задумываясь и не сожалея, и отправиться в неизвестность, в далекую огромную страну за океаном, где его никто не ждал, чтобы найти свой собственный путь. Завидовал его блестящей карьере в этой огромной стране, которой никогда ни до кого не было дела. Тому, как быстро он стал восходящей звездой Бродвея, чье имя прогремело на всю Америку. Подающим большие надежды, очень талантливым молодым актером, безоглядно влюбленным в театр, чья игра заставляла трепетать самые жестокие и циничные сердца и вызвала романтические вздохи и слезы растроганного умиления у самых ледяных красавиц. Завидовал тому, с каким восхищением о нем писали газеты. Нил завидовал всему, чтобы было присуще лишь Террузу Грандчестеру, что давалось ему совершенно без усилий и было заложено в нем самой природой. И чего никогда не было и не могло быть у него, Нила Лэганна. Он завидовал всему и всегда. До этого дня.
Да, это был тот самый Терри, которого он знал когда-то. И не тот... Что-то изменилось в нем. Что-то, что Нил, как ни старался, не мог выразить словами. Словно какая-то прозрачная черная дымка окутывала Терри, обнимала за плечи, ложилась на лицо невидимой вуалью, остывала на дне ярких изумрудных глаз холодной болью знания. Темного знания. Тень Смерти, пометившей их своим холодным прикосновением, как рабов. Оттиснувшей свой равнодушный жестокий лик в его душе вечным несмываемым клеймом убийцы. Ледяной печатью мрака, которая навеки отмечает отнявшего чужую жизнь в момент кровавого крещения и которую он носит до последнего вздоха, пока безжалостная хозяйка не призовет к себе своего верного слугу, дабы почтить его последней, достойной его темных дел наградой – вечной жизнью в мире, где ему никогда не обрести покоя, Где не может быть покоя. И имя этому миру – Ад.