Когда налетел норд-ост
Шрифт:
— Уже уезжаете? — удивился причальщик. — Так ведь на лов хотели сходить в лодке…
— Мало ли что хотел. — Отец махнул рукой и отвернулся.
Лаврен постоял немного, смущенно потер нестарое, но уже с увядшей морщинистой кожей лицо и побрел от них, низкорослый и коренастый, косо неся свой небольшой горб. Потом обернулся:
— Может, кто собирался в Шараново, покричите.
— Хорошо, — сказал отец, не глядя на него.
Скоро и в самом деле показалась моторка с зелеными снопами камыша, снопы торчали с обоих бортов, точно гигантские усы.
— В
— Не смогу, — отозвался рыбак, увидев их с чемоданами на кладях, — перегружен, шатко!
— Дождешься от них, — сказал отец и сунул руки в карманы.
С час просидели они в кустах, сойдя с кладей. И Павлик был рад этому: уж очень не хотелось встречать знакомых и отвечать на их вопросы.
Наконец справа мощно заработал невидимый мотор, и скоро из-за нависших над желобом верб показалась громадная лодка-каюк с тремя рыбаками в темном.
— В Шараново?! — снова закричал отец, вскакивая с чемодана.
— Идите на причал! — крикнул один. Лицо его показалось Павлику знакомым.
Отец подхватил чемоданы, Павлик — рюкзак, и они помчались к причалу, влезли в приставший на секунду каюк и двинулись по желобу. У причала рыбоприемного пункта, того самого причала, на котором только позавчера лежала гигантская белуга, пойманная дедом Тамоном, Игорем и немножко им, Павликом, стояло несколько моторок, и Костик в выгоревшей тельняшке, измазанной на боку смолой, окатывал из ведра доски. Больше знакомых не было видно.
Костик так был занят делом, что не поднял даже головы, когда каюк проходил мимо.
Зато Емелька Унгаров, маленький, крепкий, с черным, облупленным от солнца лицом, широко расставив ноги, стоял на причале у фелюги и смотрел на желоб.
— Совсем? — крикнул он. — Кончилась экскурсия?
Отец уставился в ребра каюка, и Павлика непоправимо обжег стыд.
— Совсем! — крикнул он и хотел что-то объяснить, но ничего нужного не пришло сразу в голову.
В лицо дул сильный ветер, и листья на большой старой иве у причала, где стояла фелюга, сверкали серебряной изнанкой.
Но вот все это осталось позади: и причалы, и рыбацкие домики, и брат Игорь с Алей, и Витька с Титом, все-все, с чем Павлик почти успел сжиться, полюбить и возненавидеть, — все это осталось позади, а впереди играл рябью Дунай с низким румынским берегом, с лугами и плавнями, с отражением сизых тучек…
Один рыбак в пропотевшей стеганке с вылезшими в нескольких местах клочьями ваты ничком спал на банке. Второй сидел на руле в приплюснутой грязной кепчонке и вел каюк. Третий, а это был тот самый синеглазый рыбак, с которым Павлик случайно разговорился знойным днем в тени фелюги, пил воду из бочонка: тянул через тростинку. У его ног стоял примус, котелки с остатками ухи, а на рогожке лежал крупно нарезанный рыбацкий каравай, хлеб, который так выпекают, может, только в этих местах.
И что-то вдруг невыносимо защемило, заныло внутри, и Павлик даже отвернулся от рыбаков, чтоб они не увидели, как напряглось и сморщилось его лицо.
Напившись, мужчина вытер рукавом стеганки губы и крикнул сидевшему на руле:
—
— Можно, — ответил тот, — ветер будет содействовать.
И Павлик чуть не заплакал, услышав это «содействовать», и вспомнил все, что было с ним последнюю неделю. И немного, кажется, прошло с тех пор, но что было, что было!
Рыбак попросил Павлика, сидевшего на каких-то узлах, приподняться, вытащил грязноватый, старый бязевый парус, приладил его, вставил в гнездо сиденья мачту с парусом, поднял, укрепил, и огромное полотнище тотчас наполнилось ветром.
Рулевой взял ближе к берегу, и каюк пошел быстрей.
Рыбак в стеганке все еще спал, устроившись на банке, и ему, наверно, было удобно и, может, даже снился счастливый сон, как на их перетяжку поймалась сразу тысяча большущих рыб, или еще что, а возможно, и ничего не снилось.
Отец смотрел вперед. Он не сказал за все время ни слова. Павлик видел его строгий, странно похудевший вдруг профиль, видел, как глубоко врезались в щеки у рта две горькие складки. И вдруг Павлик понял: отец уже не так уверен в своей правоте. Игорь в чем-то поколебал ее, но сразу ведь трудно признаться в этом даже себе.
Дул сильный ветер и хорошо помогал мотору. Время от времени огромное, туго звенящее полотнище паруса скользило своей натянутой поверхностью по зеленым ветвям склоненных над водой ив, и листья глухо и покорно шумели. Вода по бортам клокотала, всхлипывала, жалостно терлась о смоленые борта громадной и грубой, прочно сколоченной лодки.
И Павлик вдруг подумал: да, отец уезжает, уезжает от моря и сына, уезжает, плотно сжав губы. Думает. Молчит. Но, может быть, он вовсе не уезжает от сына, а с каждым ударом ветра и стуком мотора медленно и неуклонно приближается к нему.
ТУДА, ГДЕ СИНЕЕТ ГОЛЬФСТРИМ
Глава 1
ТОРПЕДИСТ С «МАЛЮТКИ»
Виктор лежал у твердого бортика койки, стиснув зубы и зарыв лицо в тяжелую подушку с сырой вонючей наволочкой. Тошнота медленно подступала к горлу. Виктор встряхивал головой, чтобы прогнать, пересилить это состояние. Хотелось глотнуть свежего воздуха, но в каюте было душно — почему-то не выключалось отопление.
В полупустом графине, по-морскому закрепленном возле зеркала и раковины, ритмично плескалась вода, а внизу, под его койкой, крепко и спокойно спал Аксютин, второй штурман. Был бы шторм, а то ведь каких-то пять-шесть баллов, но их с лихвой хватило для Виктора, случайно оказавшегося здесь слабака, сухопутной чернильной души…