Когда нам семнадцать
Шрифт:
Соленая капля упала Юльке на уголок рта. Губы человека, склонившегося над ней, дрогнули, и знакомый Наташин голос сказал:
— Ну вот… будешь жить, Юлька!
И другой, мужской голос в отдалении:
— Теперь пусть спит. Не мешайте ей, пусть она спит.
Юлька уснула. Уснула, а не провалилась опять в темноту.
Она думала, что спала недолго — может быть, полчаса, час. На самом деле с того момента, как миновал кризис, прошло трое суток. Но об этом она узнала потом, а пока, прикрыв веки, вслушивалась в полновесные, отчетливые звуки, наполнявшие комнату, весь дом. Вот
Юлька думала, что она откроет глаза и увидит Наташу. Но вместо Наташи к ней подошла медсестра со шприцем в руках. Даже боль от укола была радостной. И звуки, и вечерний свет из окна, и боль, и запах йода — все означало жизнь.
— К вам пришли, — сказала медсестра. — Но вы не должны разговаривать. Доктор сказал, что вам еще нельзя разговаривать…
Юлька, соглашаясь, прикрыла глаза. А когда она снова открыла их, возле кровати стояла Наташа, предупреждающе приложив палец к губам. Юлька улыбнулась.
— Потерпи еще денек, — сказала Наташа. — Завтра все узнаешь. Я расскажу тебе.
На стене погасли последние блики солнца. Включили свет, неяркий, ровный — горела одна настольная лампа. Юлька, не отводя взгляда, всматривалась в милое до боли Наташино лицо.
Когда Наташа ушла и Юлька осталась одна, она попыталась вспомнить, что же произошло с ней? Был цех, Чекмарев. Была лестница на третий этаж. Метель. Выдвинувшийся из тьмы вагон…
Но что дальше?
В палате Юлька была одна. Вместо обычной тумбочки сбоку стоял небольшой столик, весь заваленный пакетиками, заставленный бутылками с уже свернувшимся молоком. По одному этому она догадалась, что лежит здесь давно.
На другой день врач — длинный, худой человек — разрешил ей говорить. Но недолго, не утомляя себя.
И когда пришла Наташа, Юлька почувствовала, как много хочется сказать ей. Отдыхая после каждого слова, она спросила:
— Я давно здесь?
— Да. Ты здесь вторую неделю.
— Как там наши? — спросила Юлька. — Карусельный работает?
— Все в порядке.
Юлька глубоко и осторожно вздохнула. Она хотела спросить еще, нет ли ей писем от Гриши. Но Наташа сказала:
— Мы будем разговаривать так: я буду рассказывать, а ты показывай мне глазами, поняла или нет. Андрей нашел тебя у сортировочной горки и на руках принес в депо. Туда и скорую помощь вызвали. Тебя ударило.
— Да, возле самых путей, — подтвердила Юлька.
Наташа помолчала и сказала:
— Андрей почему-то себя виноватым считает. Так мне кажется.
Что могла сказать на это Юлька? Да, да, да… десять раз, сто, тысячу раз виноват! Виноват в том, что брал ее руки в свои, когда учил ее затачивать резцы; виноват, что встретился на острове, что нашел ее в заброшенном переулке; виноват, наконец, в том, что всегда, когда ей было трудно, он оказывался рядом…
Но сейчас она не могла так ответить Наташе. Все пережитое за минуты метели сделало Юльку старше. Она боялась, что Наташа не поймет ее, да и она-то сама не могла еще ответить себе: чего больше
Наташа не дождалась ответа.
— Знаешь, Юлька, если бы Мишка подавал вагоны на горку быстрее, не разговаривать бы нам с тобой…
На немой вопрос Юльки Наташа ответила:
— Он подавал платформы с лесом. Одна доска свешивалась, и тебя ребром…
Движением руки Юлька попросила не продолжать.
— Как у тебя с ним?
— Он сейчас на улице, — не сразу сказала Наташа.
— Сколько лет ты еще будешь держать его на улице?
— Иногда я готова сама пойти к нему, — тихо ответила Наташа. — А потом вспомню все — и не могу!
Юлька накрыла ладонью Наташину руку.
— Если придешь в следующий раз, позови Мишку сюда.
Наташа помолчала, слегка улыбнулась и уже совсем другим голосом сказала:
— А у Лизы сын! Человек с серьезным мужским именем — Игорь! Весит четыре кило и успел Алевтине испортить юбку. Алевтину не узнаешь. Нянька. Отпуск специально взяла. А впрочем, черт ее знает, к прокурору вызывали…
— Зачем?
— «Уголовное дело по обвинению Макаровой Алевтины Петровны в преступлении, предусмотренном статьей 107 УК РСФСР». Так и записано. Может, пойти к прокурору поговорить? Ушибленный она в жизни человек… — Наташа опять помолчала и добавила: — На той неделе ваши переходят работать в ночную, так что днем жди гостей.
…Сквозь громадное умытое окно в палату смотрел солнечный день. На столе стояли цветы. Кто их принес и где можно было достать в середине февраля живые цветы? Они стояли в стакане, и пожилая няня каждый день меняла воду.
Юлька осторожно опустила голову на подушку и тихо засмеялась.
— Ты чего, худо тебе? — тревожно наклонилась над ней няня.
Юлька отрицательно покачала головой.
— Нет. Мне очень хорошо. Замечательно! А один злой человек сказал, что я никому на свете не нужна. И я было поверила ему…
Она не договорила и подумала вдруг: «А если бы Чекмарев сейчас сказал мне эти страшные слова, а? Я бы не поверила ему… Разве только эти цветы сделали его слова нестрашными? Мол, вот приносят — значит, я нужна тем, кто приносит их. Или компот… абрикосовый с косточками?.. Или то, что ребята ко мне сюда приходят?.. Нет. Ой, нет! И сказать так он мог лишь оттого, что сам слабый и жалкий очень».
Няня ждала, что Юлька скажет что-то еще, склонялась к ней с тревогой, но Юлька молчала.
«Живут люди. Строят дом. Сегодня дом, завтра дом, послезавтра — опять дом. И все? И точка? Но это же не так…»
И Юльке казалось, что сейчас она найдет слово, очень важное слово. Перед ней вставали в каком-то смешении то лицо Андрея там, в депо, когда он что-то придумывал к приспособлению, то Жорка, то замаячило перед нею, расплываясь, полное ожидания, неуловимой тревоги и счастья лицо Лизы и залитые слезами ее глаза.
«Нет, — усмехнувшись, покачала головой на подушке Юлька. — Так не живут. Живут, когда не просто строят, а создают, создают все, к чему прикасаются. Дом. Паровоз. Хасановку… Человека — его создают тоже…»