Когда наша не попадала

Кулькин Александр Юрьевич

А Эйрик пел о холодах, что пронизывают человека до костей, об огромных плавучих горах, которые топят любое, даже самое большое, судно мимоходом, будто прихлопывая надоедливую муху. Зорко смотрел вперёд парень, сжимая в руке остроклювый гарпун, и боги вывесили на небо яркие краски, чтобы лучше было ему видно. Девичьи медовые уста грезились ему наградой, но заметил он морского зверя и напрягся в ожидании, когда драккар подойдёт ближе. Невелик был зверь, даже не зверь, а зверёныш, но тем легче было его добыть. Вскрикнул кто-то из команды, и увидел парень, как бьётся не на жизнь, а на смерть мать-рыба с огромной стаей зубастых рыб, и понял он, что спасает она ребёнка, даже

ценой своей жизни. Повернувшись к друзьям, на лавках сжимающим весла, воскликнул юноша: «Позор нам, если убьём рыбу-ребёнка! Не мужское это дело – воевать с детьми! Вперёд правь кормчий! Дело мужей спасать и защищать!» Весла вспенили гладь морскую, и как волк в овечье стадо, ворвался драккар в самую гущу битвы. Но хищные были те овцы, полна пасть у них острых клыков, и не все вернулись обратно на берег. До самого фиорда плыла рядом мать-рыба, и улыбались даже умирающие от ран, смотря, как резвится её детёныш. Одноруким сошёл на берег юноша, не в силах был поднять он взор на ту, ради которой вышли они в поход. Но смотрели все на гладь морскую, где на хвосте танцевала огромная рыба, и скальды слышали её песню, и сложили сагу о чести мужской, и навсегда забыли люди моря охоту на рыбий зуб.

– Нет вражды между нами, Царь-рыба, – поклонился Эйрик. – Прости, коли обидели твоего малыша. Не по злу это, а токмо по невежеству нашенскому.

Легкий фонтанчик из-за борта намекнул на кое-какие обстоятельства. Эйрик улыбнулся в сторону, откашлялся и продолжил песню:

– Плакала и смеялась дивчина, обнимая парня, и всё молила о прощении, за гордыню её глупую. Отнекивался юноша, просил выбрать крепкого мужа, а не обузу однорукого, но улыбались все вокруг. Что решили боги, то люди не могут перерешить. А коль соединились сердца, так только смерть одна может разлучить их. Был пир богатый, была жизнь, были дети. Осталась память и завет мужам велико-могучим: «Не хвастай силой, не кичись гордыней. На силу найдется большая сила, на гордыню разгневаются боги. Делай то, ради чего ты рожден, спасай и защищай!»

По-доброму, расставались люди и рыбы, только малыш всё пытался вылезти из-под мамы, чтобы ещё раз сунуть свой любопытный носик в неприятности. Но строгий папа шлепнул малявку плавником и решительно отправил сыночка или, может быть, дочурку, обратно к маме.

– Так его, шалунишку, – одобрительно отозвался атаман и повернулся к кормчему. – Куда правишь, Гриць?

– Как куда? – удивился сусанин. – Как обычно, куда глаза глядят. А что?

– Да вот, левый глаз у меня чешется. К чему бы это?

– Ле-е-евый? – с сомнением протянул кормчий и стал внимательно рассматривать серые волны слева от себя.

Иван вслед за остальными тоже повернулся и уставился на волнующуюся гладь воды. С его точки зрения, вода была вокруг одинакова, но Гриць шумно втянул воздух и неодобрительно покачал головой.

– Вроде, и холостяк ты, Спесь Федорович, а тоже…

– Хм-м-м?

– Я говорю, тоже тебя налево тянет. Были мы там, ничего там интересного нет. Одни льды до самого неба, зверьки, конечно, шалопутные, но кроме них, ничего интересного.

– А, вспомнил! – обрадовался Кудаглядов. – Иван! Как там этот влипанец, или попаданец, называл то место?

– Антарктида.

– Точно! Пива там варить некому, да и не из чего, так что наше дело правое, вертай в другую сторону! А глаз, вспомнил, всегда чешется к неприятностям!

– Спесь Федорович, а что ты так этого чудака прозвал? Влипанец, попаданец…

– А как же его называть? Он же стремился попасть, а на деле влип, помнишь ведь, что ему князь поручил?

– А куда его ещё девать? –

пожал плечами Иван. – Кушать-то хочет, как и все, а делать ничего не может, да и не хочет. Пусть погребёт, глядишь, поумнеет.

– Вот-вот, настоящий влипанец!

– А мы тогда, кто? – с нарочитой ленцой спросил Молчун. – Нас тоже мотает по временам и весям. И каждый раз куда-то влипаем, вот даже среди чистого моря нашли приключений на свою голову…

– Это ты брось! – обиделся Спесь Федорович. – Мы – ватажники, и цель у нас есть великая, Атлантиду найти!

– Так и у них, попаданцев, у каждого цель величайшая, – возразил внезапно разговорившийся Молчун. – Всех сделать счастливыми, и княжество наше над миром всем главным поставить.

– И лично им стать владыками… – лениво добавил Геллер, переворачиваясь с одного бока на другой.

Молчун усмехнулся и с иронией продолжил:

– Это, как говорил Борис, опция по умолчанию.

– Не так ты, Молчун, говоришь, – подал голос сусанин. – Не можем мы быть попаданцами, ибо всё, что мы делали, то не против хозяйской воли было. А все попаданцы, влипанцы и прочие засланцы, да простят меня боги за перечисление всякой нечисти, первым делом обычаи о колено ломают. Ибо влечет их к новому, и кроме этой мары ничего и никого они не видят.

– Это если Грецию не считать!

– Гав!

– А ты, Обормот, молчи! Щенкам слова не давали, когда взрослые кобели… тьфу на тебя, совсем с толку сбил!

Народ загудел и стал подбираться поближе. Тема была новая, и поэтому языки почесать очень хотелось. А Иван вдруг вспомнил тот день, когда в племя пришёл чужеземец, тот, который стал потом Молчуном.

Человек стоял у невысокого плетня в тени дуба, опершись на секиру. Он просто стоял и смотрел на мирный вечер окраины городка. За его спиной остался лес и где-то вдалеке – та битва, что он проиграл. Какая-то надломленность чувствовалась в его фигуре, как-то обреченно он опирался на своё оружие, которое было сейчас просто посохом.

Первыми его увидели вездесущие дети и стремглав кинулись по домам, но не все. Задиристая Машка, дочь кузнеца, и её верный спутник, котёнок Баюн, осторожно приблизились к незнакомцу и молча, осмотрели его. Баюн с дрожащим от храбрости хвостиком обнюхал разбитый сапог и рванулся на руки к хозяйке. А та всплеснула руками, уронив при этом разведчика, и умчалась. Мужчина с котом недоуменно переглянулись, но девочка уже снова появилась, держа в руках расписную чашу, до самых краев наполненную водой. Уже подав чашу, она поклонилась и дрогнувшим голосом сказала:

– Испей водицы, путник. И добро пожаловать в город наш.

Молчун вздрогнул при звуках речи, отпустил секиру и, двумя руками приняв дар, до дна осушил чашу, с глубоким поклоном отдав её хозяйке. Беззвучно выдохнул сосед-ей-ти, снимая стрелу с боевого лука. И отец безалаберной в своей доброте Машки разжал руку, что чуть не сломала дубовую рукоять молота.

Воин чуть заметно покосился на плетень, усмехнулся краем губ и со стоном разогнулся. Его повело в сторону, но крепкая ладонь привычно ухватилась за древко секиры, и он остался на ногах. Вот такую девчонку, раскрасневшуюся от собственной храбрости, с пламенеющей в лучах заходящего солнца гостевой чашей и увидел в первый раз Ивашка. А над пигалицей возвышалась кряжистая фигура гостя с заросшим дурным мясом шрамом на щеке. Его серые, почти стальные глаза бестрепетно смотрели на приближающегося волхва, учителя Ивана, только пальцы левой руки нервно ощупывали вконец изрубленные доски щита. Волхв подошел и долго смотрел в глаза гостя, потом поднял правую руку и почти прикоснулся к его щеке.