Когда наступает рассвет
Шрифт:
— Куда это ты, Терентий, отправился? — спрашивали у него. — Не вздумал ли с нами в солдаты ехать?
— Еду к главному судье, с доверенным судиться. Угости сухариком!..
— Спляши давай…
— Нашел дурака! Хочется, сам спляши, а я посмотрю…
Нигде на палубе Прони не было. Кто-то из новобранцев надоумил Домну обратиться к унтеру.
— Что тебе надо, красавица? — заметив девушку, спросил тот у Домны.
— Брата разыскиваю. Говорят, он тут, внизу, — показала она на крышку люка.
— Коли там, то и ладно. Пусть отдыхает на здоровьице! — окуная усы
Домна была не из тех, кого легко обескуражить. Она стала упрашивать унтера:
— Дяденька, отпусти брата. Он хороший, а за что страдает — самому невдомек. Схватили и посадили… Разве не жалко вам парней? Там задохнутся…
— Не задохнутся! Там можно открыть круглые окошечки, — возразил унтер.
— Выпусти их, дяденька! — умоляла Домна и даже пыталась улыбнуться, но тот невозмутимо продолжал пить чай. Один из солдат потянулся к девушке и попытался ущипнуть ее. Домна оттолкнула его руку и в сердцах крикнула:
— Что вы — оглохли, идолы? Чтоб вас раздуло от этого чая! Подавитесь вы им! Да ведь таких и холера не возьмет! — честила она стражников, все больше распаляясь.
Поднялся шум, начали собираться новобранцы, угрюмые взгляды которых не обещали ничего хорошего. Тогда унтер поднялся, широко расставил ноги и рявкнул:
— Разойдись! А ну, марш по местам!
Кто знает, чем могло кончиться для Домны все это, если бы не подошел матрос и не сказал:
— Эй ты, кудрявая! Тебя вызывают в салон первого класса. Там барыня расхворалась. Приказано, чтобы ты явилась в чистой одежде.
Домна, уже остывая, бросила:
— Погодите, и на вас найдется управа! — И пошла выполнять приказание своей новой хозяйки Космортовой.
В салоне первого класса, куда, переодевшись, явилась Домна, в кресле полулежала жена архитектора Космортова Софья Львовна. Она была в шелковом китайском халате ручной вышивки. Концы пояса халата небрежно свисали до полу. Склонив набок голову и беспомощно опустив руки с тонкими длинными пальцами, она чуть слышно стонала. Около нее суетился Михаил Кондратьевич. Тут же в салоне был и Латкин. Он стоял в глубине, у окна и, засунув руки в карманы, со скучающим видом наблюдал однообразный пейзаж.
— Воды! Компресс на голову! — сердито приказал Домне Космортов.
Она оторопела. С чего это он так? Все-таки свой человек, коми…
— Ты что — не поняла? Воды, компресс! Побыстрее!
— Ах, Мишель! — приоткрыв глаза, сказала жена. — Зачем компресс? Ведь это мигрень. Где мой мигреневый карандаш? Ах, как мне тяжело! Кажется, я скончаюсь.
— Уважаемая Софья Львовна! Вам надо отдохнуть, тогда утихнет и боль, — посоветовал Латкин. — Вам лучше отправиться в каюту и прилечь.
— Доктора мне, Мишель! — снова простонала жена архитектора и, вдруг выпрямившись в кресле, прикрикнула — Да побыстрее поворачивайся, тюлень несчастный!
— Но, дорогая Софи! — взмолился Космортов. — Пойми: мы на пароходе. Я спрашивал капитана — доктора у них нет. Здесь только мы и новобранцы.
—
— Кто мог подумать, что народ вздумает шуметь?.. Разреши, Сонечка, я поухаживаю за тобой! — И Космортов начал натирать виски жены мигреневым карандашом.
— Так и знай, что я в первый и в последний раз в вашем Усть-Сысольске. Ах, если бы ты знал, как болит голова! Подай папироску, — устало попросила Софья Львовна, поудобнее устраиваясь в кресле.
Домна, убирая всюду разбросанные вещи, с удивлением наблюдала за капризами барыни.
— Хватит с меня и того, что я видела и пережила тут. Дикари, а не люди! Самоеды!
— Зачем ты так, Софи, — мягко заметил муж. — Самоеды живут в тундре, а здесь зыряне. Я объяснял…
— Ах, не все ли равно, — отмахнулась жена и повернулась к нему спиной.
— Степан Осипович, — обратилась она к Латкину, — послушайте, что я наблюдала в гостях у дяди в Кочпоне. Кошмар! Тараканы, духота. Едят все из одной посуды, облизывая ложки. А свой дурацкий рыбник берут пальцами… Бр-р!
— Софи! Зачем при посторонних? — нервно передернулся Космортов.
Но та безжалостно продолжала:
— Степан Осипович, скажите, правда ли, что у вас все вместе ходят в баню?
— То есть как все вместе?
— Мужчины, женщины, дети, старики, старухи…
— Вранье! — круто повернувшись, довольно резко ответил Латкин. Ему надоел этот глупый разговор. — Не смею спорить, может быть, где-нибудь в глуши и можно встретить нечто подобное, но вряд ли. Зато, скажу, здесь народ честный и скромный. Живут, не зная замков и запоров: уходя из дому, кладут поперек двери коромысло — знак того, что все ушли, — и этого достаточно, чтобы в дом никто не вошел. Более того. Охотники иногда оставляют в своих лесных амбарчиках дичь, меха, всю свою добычу за охотничий сезон. И никто не тронет.
— Ну да! Рассказывайте! А сегодняшнюю историю с новобранцами как прикажете понимать? До чего мы так дойдем! Нет, здесь нужна твердая рука — шомполами и сквозь строй!
— Милая Софья Львовна, теперь так нельзя! — возразил Латкин.
— Иногда пожалеешь, что нельзя, — поддержал жену Космортов. — У тебя еще не выветрилась студенческая дребедень: просвещенный век, демократические свободы, равенство, братство! В университете на студенческих сходках ты примерно такие речи произносил. И доигрался, попал под негласный надзор полиции.
— Положим, под надзор полиции я попал уже здесь, в Усть-Сысольске. Но это не суть важно, — возразил Латкин. — Важны убеждения.
— Убеждения — это твое личное дело. Однако в имении твоей супруги их, видимо, лучше держать при себе. Она, насколько мне известно, не любит либеральную болтовню. Впрочем, не сердись. Тебе виднее, мой друг! — стараясь свести разговор к шутке, сказал архитектор, довольный, что удалось отвлечь внимание жены от ее мигрени.
— Я и не собираюсь долго задерживаться у жены, — возразил Латкин. — Съезжу, посмотрю и — сразу же обратно. Мне там делать нечего, помещик из меня не получится. Лучше быть уездным агрономом…