Когда наступает рассвет
Шрифт:
Едва пароход отошел от городской пристани, Проня, закрытый в трюме, прильнул к небольшому круглому иллюминатору.
Мимо проплыли Соборная гора, окраины города. И где-то там, позади, осталась ветхая избенка вырастившей Проню бабушки Федосьи.
Проня не помнит своих родителей. Они умерли давно, когда ему было всего полтора года. Позднее Проня не раз спрашивал у бабушки, почему у других мальчиков есть и отец и мать, а у него нет? Бабушка на это отвечала:
— Подрастешь, расскажу.
Муж Федосьи, дедушка Михей, половину своей жизни провел в лесу. Он был хорошим охотников, не раз с рогатиной и ножом ходил на медведя и не с одного хозяина пармы снял шубу. Под старость он уже не мог далеко от дому лесовать. Его и нашли в ближнем лесу. Устал, видно, старый, выбился из сил, присел отдохнуть под ель и уснул навеки.
Схоронив его, бабушка Федосья загрустила и еще крепче привязалась к своему внуку. И вот как-то раз вечером за прялкой она поведала Проне о его родителях.
— Ты, сыночек, уже стал большим, и пора тебе знать, как все было. — Негнущимися старческими пальцами крутя веретено, бабушка неторопливо рассказывала — Помню, была осень. На улице дождь со снегом, ветер. Вечером мы с хозяином сидели у светца. Он что-то со своим ружьем возился — по первому снегу на белок собирался в лес; а я вот так же с веретеном. Вдруг в окошко постучали. Я испугалась, а хозяин говорит:
«Наверно, запоздалый путник. Поди, пусти погреться».
Вышла я в сени, открыла дверь. Смотрю: женщина. Боже мой! Да это же она, наша дочь, еле на ногах держится! В большом сером платке, в коротенькой шубке, а под ней ситцевое платьице. И весь-то подол у бедненькой мокрый, в грязи. Через шею другой теплый платок перекинут, на грудь спускается, а в нем, видать, что-то лежит у ней, рукой так осторожно поддерживает.
«Здравствуйте, батюшка с матушкой! — сказала она, перешагнув порог, и на лавку у двери села. — Ох и устала я! Слава богу, добрела!»
Хозяин, вижу, и рад и встревожен, говорит ей:
«Ну, здравствуй, доченька… Раздевайся, грейся, коли пришла».
Я к ней кинулась, помогла скинуть мокрую одежду. Развернула теплый платок, а там ребеночек в одеяльце завернут, плачет, ручками тянется. Это ты был, касатик. Мать у печки примостилась, дала тебе грудь. Да видно, молока-то нет у бедняжки, ты в рев, есть-то хочешь. Вынула я из печки топленое молоко. Стали кормить с ложки, наелся ты и заснул.
Мой-то хозяин подошел, присел рядышком, смотрит на дочку. А та склонилась над ребеночком, молчит.
Положила она тебя на печку и говорит нам:
«Я к вам насовсем приехала. Больше мне некуда идти».
От этих слов сердце мое перевернулось.
«Как же, говорю, язык у тебя повертывается такое сказать! Слава богу, в свой родной дом пришла, живи нам на радость».
А старик и спрашивает:
«Почему же ты, дочка, одна, без мужа?»
«Мужа посадили».
«За что же посадили, спрашиваем, муженька-то твоего?»
«За забастовку, — говорит. — Мастера избили, поломали чего-то на заводе… Многих судили, не одного его. Долго в тюрьме держали, а потом куда-то в Сибирь угнали. А куда я с ребеночком за ним пойду? Вот и решила к вам податься… До Усть-Выми на пароходе доехала, а дальше пришлось пешком добираться — денег-то у меня нету».
Уж
Посидели молча, повздыхали.
«Сын или дочь у тебя, Марьюшка?» — спрашиваем.
«Сыночек, — отвечает. — Проней зовут…»
Вот так-то и принесла тебя к нам несчастная наша Машенька, тащила пешком поздней осенью по грязи в такую-то даль. Вот она какая была, твоя родительница… Не суждено было ей, бедняжке, жить. Похворала она всего-то несколько дней да и отдала богу душу. Сколько слез мы пролили со стариком, да ничего — сердце человеческое все вытерпит…
Вон уж и ты как вырос, Проня. Теперь все знаешь, — закончила свой рассказ бабушка Федосья и грустно добавила — А отец твой, сердешный, так и пропал в Сибири.
…За воспоминаниями Проня не заметил, как наступили сумерки, а вскоре и совсем стемнело. Спутники его, кто как сумел, устроились на ночлег и уже спали. А пароход все шел, вспарывая мутные волны и однообразно хлопая колесами.
Проне не спалось. Он не отрываясь смотрел в темноту.
Домна, положив голову на котомку, спала на дровах, убаюканная однообразным стуком колес, шипением пара и приглушенным шумом воды за бортом.
Пароход плыл вниз по Вычегде, не останавливаясь. Уже забрезжил рассвет, а Домна все еще спала. Темные густые ресницы чуть вздрагивали, словно над ними порхали светлые девичьи сны. На смуглый лоб легли пряди темно-русых волос, а в углах пухлых губ притаилась улыбка. Но вот девушка освободила из-под головы уставшую руку, свернулась калачиком, как любила спать в детстве, и тут же обвальный грохот разорвал тонкую паутину ее сна.
Домна вскочила, силилась понять, где она и что здесь происходит. Пароход стоял у крутого берега. Матросы грузили на пароход дрова, и грохот первых поленьев, сваленных на железную палубу, разбудил девушку.
Домна встала, поправила помятое платье и сбежала по трапу на песчаный берег. В сторонке она умылась, причесалась и почувствовала себя бодрей.
За ночь разнепогодилось. Ветер со стоном и свистом носился по широкому речному простору. Вычегда бурлила, кипела. Седые волны бросались друг на друга, сталкивались и рассыпались мириадами брызг.
Новобранцев на берег не пускали. Унтер следил, чтобы никто не смог проскочить. Он разрешил только шестерым помогать матросам грузить дрова, а остальным отвечал:
— Сказано — нет, и никаких разговоров! Разбредетесь, как бараны, по берегу, ищи вас опять… Стой! Эй, ты, куда тебя понесло? Кругом ма-арш!..
Кроме обитателей первого класса, пассажиров на пароходе не было. Космортовы, видимо, еще спали. Лишь Латкин, заложив руки за спину, ходил по берегу в ожидании конца погрузки.
Пароход стоял на глубоком месте, почти вплотную к берегу. По деревянным наклонным желобам несколько человек сверху спускали поленья прямо к трапу. Там их подбирали, складывали на носилки и грузили на пароход.