Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

Сердце у меня рванулось так сильно, что мне пришлось сдавить его локтем.

– Я пойду за ней, - хрипло сказал я.

– Хорошо, - кивнул отец.
– Встретимся на северном берегу Вайсензее, у шоссе на Мальхов. Все ясно?

Я спросил еще адрес и побежал.

Мне повезло. Трамвай на Антонплатце только что тронулся. Я на ходу прыгнул в него, и уже на второй остановке мы обогнали Кунке и двадцать других, шагавших с ним. Они пели. Это было видно по струйкам пара, ритмично вырывавшимся из их ртов.

Рождественские

витрины магазинов на Берлинер-аллее были уже очищены от снега. В быстро надвигающихся сумерках серые, с заснеженными крышами дома на фоне чернильного неба выглядели иллюстрацией рождественского календаря. Собственно, можно было сказать: красиво! Но я ничего не сказал. Я даже не думал об этом. Я думал только о Ханне.

Между третьей и четвертой остановкой я спрыгнул с трамвая, упал в сугроб, вскочил и рванулся в сторону Писториусштрассе.

Номер девять! Старый, строгий на вид дом. Газовый' фонарь в коридоре испортился. Но сквозь разноцветные стекла в свинцовых переплетах падал бледный отсвет снега. На третьем этаже слева обшарпанная дверь с табличкой "Иозеф Леви, учитель танцев". Я постучал.

– Не могу открыть, - раздался изнутри голос Ханны.

– Отройте, - хрипло произнес я.

Шаркающие шаги. Дверь чуточку приоткрылась. И этого было достаточно, чтобы я увидел Ханну, ее большие ступни в разлезшихся пуантах. Она стояла в стареньком, коротком, тысячу раз штопанном трико.

– Я занимаюсь, - резко сказала она.
– Сегодня вечером я исполняю номер из сюиты "Щелкунчик".

– У нас восемь минут времени, - поспешно прервал ее я.
– Скоро они будут здесь!

Она поняла меня сразу.

– Входите.

Я проследовал за ней в ярко освещенную комнату.

– Раздевайтесь.

Я ответил, что мне не до того.

– Снимите пальто, - сказала Ханна.
– Я хочу полюбоваться вашим красивым новым костюмом. Я торопливо стащил с себя пальто.

Она наклонила голову набок и оценивающе прищурила один глаз.

– Вам он очень идет. Вот только плечи слишком выделяются.

– Я знаю, - ответил я.
– Но продавец сказал, что в плечах я еще раздамся.

– Наверняка, - сказала Ханна.

Она принялась натягивать на себя свитера и юбки. Почему она не поинтересовалась о Максе и своем отце, спросил я.

– Потому что вы сегодня стали мужчиной, - ответила Ханна.
– Потому что я доверяю вам. Вы приведете меня к ним.

Ее ноги все еще были обуты в пуанты. В них она прошаркала из комнаты. Я слышал, как она возится у плиты. Потом она вернулась с чашкой кофе и остановилась прямо передо мной.

– Пейте!

– Не знаю, - хрипло произнес я.
– Может быть, нам сейчас лучше...

– Вы не заметили, - сказала она.
– Жаль.

Я быстро схватил чашку и, дрожа, сделал несколько глотков.

– Что не заметил?

– Что я вам сделала подарок. Рождественский подарок.

По сравнению с ним меркнут все подарки, которые вы получили или получите в будущем.

Неуверенно моргая, я, поднял на нее глаза.

Ее темные усики немного топорщились. Кажется, она впервые улыбнулась.

– Время, - произнесла она.
– Я дарю вам свое время. Самое дорогое, что у меня сейчас есть.

Ровно пять ударов сердца она неподвижно стояла передо мной. Затем она выбежала, и я слышал, как она, чертыхаясь, надевала ботинки.

Через каких-нибудь двадцать минут кондуктор автобуса бесцеремонно растолкал нас. На всякий случай мы прикинулись спящими и лишь иногда сквозь щелки век считали рождественские елки в окнах домов.

Здесь Берлин кончался. В воздухе стоял резкий морозный запах старых капустных кочерыжек, доносившийся с полей орошения.

Я нес оба чемодана. Они были уложены заранее и стояли в гардеробе. Сжав кулаки в карманах пальто, за мной шла Ханна.

Через некоторое время мы увидели их. По хрустящему, твердому насту они шли навстречу нам. Никогда еще Макс не казался мне таким крохотным, как сейчас, на этом белом снегу. Не Макс, а маленький ребенок шагал теперь там.

Какое-то мгновенье мы все, продрогшие, молча стояли вместе.

– Может быть, - с трудом выговорил отец, - бал все-таки состоится. Думаю, вы не будете против, если мы попытаемся это сделать.

Господин Леви с отсутствующим видом кивнул.

– Конечно, праздник, который люди отмечают в эти дни, не ваш. Но мир на земле... Ведь это стоит поддержать.

Отец сощурясь глянул вверх на морозно сверкавшие звезды.

– Мне только не совсем понятно, при чем здесь благословенье в человецех.

– Наверное, - тихо кашлянув, произнес Макс, - мы должны скорее искать его в нас самих, чем там, наверху.

– Неплохая мысль, - сказал отец.
– Посмотрим, что из этого получится.

Мы пожали друг другу руки и, хотя они закоченели, долго не решались спрятать их снова в карманы.

– Дорогу вы знаете, - сказал отец.
– Мальхов, Блюмберг, Вернойхен. Оттуда поездом. Не пройдет и суток, как вы окажетесь на той стороне, в Польше.

Макс с господином Леви подняли чемоданы и тронулись в путь. Мы стояли и смотрели им вслед; на бескрайней, занесенной снегом дороге эти трое и впрямь выглядели родителями с ребенком.

ЛЕТОПИСЬ ОДНОДНЕВКИ

00 час. 1 мин. 17, 7 сек.

Сомнений нет, я живу. Потер лапки и попытался разобраться в их путанице. О, господи, ну как же ими двигать всеми сразу! Да еще эти дурацкие прозрачные штуки на спине! Что я - манекенщица?.. Нет, не могу утверждать, будто радуюсь факту своего существования - я же не просился. А впереди бесконечных двадцать четыре часа! Неужели мало двух или трех? Бог знает, за что дух Вселенной обрек меня на такие мучения. (Полагаю, ни за что.)