Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

Люди на улице припустились бегом.

– А ты боишься дождя?
– спросил господин Шатцхаузер.

– Я - как вы, - отвечал я.

– Я люблю дождь, - сказал он.

И мы остались снаружи.

Крупные капли дождя черными чернильными кляксами расплывались на асфальте. Там, где мы сидели, среди цветочных ящиков с вьюнками, стало сумеречно и очень уютно.

– Когда я был маленьким, - сказал господин Шатцхаузер, сняв свою клеенчатую шапку и подставив под дождь лысую голову, - я тоже всегда

так делал. Пролезу на Конный рынок и смотрю, и плевать, запрещено это или нет.

Я как раз пытался себе представить, как же мог тогда выглядеть господин Шатцхаузер - наверняка очень симпатично; тут зашуршал гравий, к нам подошел кельнер, неодобрительно покачав головой, поставил на стол две кружки и, прикрыв голову подносом, по которому тотчас забарабанил дождь, помчался обратно.

– Твое здоровье!
– сказал господин Шатцхаузер.

Какое же это было блаженство - после пыли и жары пить холодное пиво. Я сделал большущий глоток, отер пену с губ и заглянул в кружку.

Я думал, что умру со страху. Из кружки на меня разгневанно смотрел старомодный маленький мальчик, который был моим дедушкой. Всякий раз, когда в кружку попадали капли дождя, лицо его еще больше искажалось.

Но я сразу понял, почему он сердится - ведь я забыл о нем, забыл пойти на кладбище и сорвать для отца листок плюща.

– Что с тобой?
– спросил господин Шатцхаузер.
– Ты испугался собственного отражения?

Я быстро взял себя в руки, но оттого, что сердце билось часто-часто, я едва мог дышать.

– Там был не я, - с трудом выдавил я, - там был мой дедушка.

Тут впервые над крышами без помех раскатисто ударил гром. Лошадь на улице беспокойно зафыркала.

– Тихо, Блесси!
– прикрикнул на нее господин Шатцхаузер. Высоко вздернув густые черные брови, на которых повисли переливающиеся всеми цветами радуги дождевые капли, он задумчиво смотрел на меня.

– Дедушка?..

– Да, но еще маленький, - отвечал я, - я ведь знаю его только по одной фотографии.

– Ах, вот оно что, - сказал господин Шатцхаузер.
– И он тебя, видно, разбранил, раз ты так перепугался?

– Да, - сказал я, - разбранил.

– Ну и дела!
– сказал господин Шатц+аузер.

– Я про него забыл, - объяснил я.
– В лугах, на газовом заводе, в поселке - везде я о нем думал. Только на Конном рынке забыл.

– А может, он тоже был там с тобой?
– предположил господин Шатцхаузер.

– Нет, - отвечал я, - я ведь о нем уже не думал.

– А почему, спрашивается, он должен дожидаться у ворот, если ты о нем не думаешь?
– спросил господин Шатцхаузер.

– Должен, - сказал я, - а почему - не знаю.

Господин Шатцхаузер молча смотрел на рекламу "Берлинского Детского", где из пивной кружки выглядывал белокурый малыш.

– И поэтому, ты полагаешь,

он так рассердился?

– Не только поэтому; - сказал я, - в первую очередь потому, что я не взял листок плюща с его могилы.

– А это еще зачем?
– спросил господин Шатцхаузер.

– У отца пропали часы, - объяснил я, - а старый листок был в них.

– Ага, - произнес господин Шатцхаузер. Он опять замолчал, мы пили пиво и слушали дождь. Он был уже не такой сильный, гроза уходила, далеко, над Панков-Хейнерсдорфом, уже появилась светлая полоса, из которой, точно убежавшее молоко, все больше разливалась светлота.

– Одного я не пойму, - сказал господин Шатцхаузер, - при чем тут могила, если этот мальчуган, о котором ты толкуешь, живехонек?

Странно, этого я еще как-то и себе не уяснил.

– Это могила твоего дедушки, - сказал господин Шатцхаузер, - ладно.

– Но этот мальчик и есть мой дедушка, - сказал я.

– Мальчик позднее стал твоим дедушкой, - упрямо произнес господин Шатцхаузер.

– Но тогда, значит, это и его могила.

– Ты рассуждаешь неправильно, - сказал господин Шатцхаузер.
– Кто там похоронен, взрослый мужчина или мальчик?

– Взрослый, - отвечал я.

– Ага!

– А как же мальчик?
– в волнении спросил я. Господин Шатцхаузер пожал плечами.

– А что мальчик? Он же не умер, значит, должен быть еще жив.

Я думал так напряженно, что у меня разболелась голова. И я счел, что господин Шатцхаузер прав.

– Но другой дедушка, - допытывался я, - тот, что по правде лежит там, он мертвый?

– Постольку, поскольку его умертвили, - сказал господин Шатцхаузер.

– Отец его умертвил?
– в ужасе воскликнул я.

Господин Шатцхаузер выдвинул вперед нижнюю губу и развел руками.

– Мне не хотелось бы никого обвинять, но зачем ему понадобился листок с могилы его отца?

– Он говорит, что листок помогает ему о нем думать, - объяснил я.

Господин Шатцхаузер нетерпеливо передернул плечами.

– Но в лучшем случае это поможет ему думать о смерти отца.

Я был уже окончательно сбит с толку.

– Но тогда выходит, что если бы я принес отцу этот листок с могилы, я бы тоже помог умертвить дедушку!

– Верно, - строго сказал господин Шатцхаузер.
– Я тоже так считаю,

В полном отупении я посмотрел сквозь мокрые вьюнки на улицу. Над Вайсензее тоже начинало светлеть.

В умытом асфальте отражались просветы в облаках, такие синие, что глазам было больно. Я не знал, что теперь делать, я вдруг испугался этой могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел его раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не хотелось на кладбище, мне хотелось домой.