Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.

– Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?

Я все ему рассказал.

– Брось, - сказал он, - не стоит тебе идти туда. На Конном рынке ты видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.

– А отец?!
– воскликнул я.
– Он же твердо рассчитывает, что я принесу ему листок!

Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.

– Я предложу тебе компромисс, - сказал он.
– Видишь ты вон ту стену?

– Зеленую?

Господин Шатцхаузер кивнул.

–

Она вся заросла плющом...

Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.

Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из груди.

– Значит, я обману отца!

– Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, - серьезно проговорил господин Шатцхаузер.
– Вспомни ту уродливую лошадь. Что плохого с ней произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего. Даже наоборот, ее купили.

– А при чем тут листок?
– спросил я.

– Очень даже при чем, - отвечал господин Шатцхаузер.
– Или ты предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?

– Нет, - поспешил сказать я.

Господин Шатцхаузер кивнул.

– Итак, он должен получить свой листок, хорошо. А будет он теперь, глядя на него, вспоминать своего отца или нет?

– Будет, - сказал я.

– Ну и...?
– проговорил господин Шатцхаузер, подняв ладони кверху. Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему он посылает своего сына к мертвым?!

Господин Шатцхаузер вдруг пришел в страшное возбуждение. Меня очень смутило, что отец как-то виноват передо мной.

– Но он же ничего плохого не думал, - пробормотал я.

– Конечно, нет, - согласился господин Шатцхаузер.
– И все-таки: оставайся в жизни. Возьми этот листок тоже у жизни. Можешь быть уверен: кладбищенский плющ далеко не такой красивый.

– Правда, - сказал я, - теперь мне это ясно.

– Вот и хорошо.
– Господин Шатцхаузер промокнул платком мокрую от дождя голову и снова надел клеенчатую шапку.
– Тогда беги скорей к той стене и сорви лист.

– Сейчас, - сказал я, - а вы здесь подождете?

Господин Шатцхаузер не ответил, взял свою кружку и стал пить.

Я помчался во весь дух.

Я выбрал для отца очень красивый лист, во всяком случае, из тех, до которых я мог дотянуться, он был самым лучшим. Осторожно держа его, я помчался назад.

Еще издали я увидел, что повозка господина Шатцхаузера исчезла. Как жалко, ведь я не успел поблагодарить его за пиво. Я вошел в кафе и спросил, не велел ли господин Шатцхаузер что-нибудь мне передать.

– Не-а, - отвечал кельнер.

– А вы случайно не можете одолжить мне пустую сигаретную коробку? спросил я его.

С нарочито недовольным видом он долго шарил под стойкой, наконец отыскал одну и протянул мне. Я вложил в нее листок плюща. Это был действительно красивый лист, светло-зеленый, нежный, до блеска промытый дождем. Осторожненько закрыв коробку, я вышел и бегом бросился вниз по улице, по направлению к дому.

Сначала

я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел быть печальным. Но мало-помалу я понял, что это невозможно, ничего у меня не выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера. У меня было так хорошо на душе оттого, что после дождя все вокруг сверкало свежестью и чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и во всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на стройке, что на Антонплатп, уже мыли руки, а сторож расставлял фонари вокруг разрытого участка мостовой.

Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.

В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.

Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.

Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?

Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.

Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.

– Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?

– Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?

– Ясное дело!
– хрипло сказал я.

– Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?

– Ты только подумай, - сказал отец, - ведь он шел из Панков-Хейнерсдорфа.

Фрида невозмутимо смотрела на отца.

– Ну и что?

– Ведь это в первый раз он один выполнял столь важное поручение, сказал отец.
– Его честолюбие требовало, чтобы он все сделал как можно лучше.

– Совсем как ты...
– протянула Фрида.

– Что ты имеешь в виду?
– резко спросил отец.

– Фокус с твоими часами.

– Прошу прощения.
– Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами.
– Может, ты будешь так любезна и уточнишь свои слова.

– Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут с удовольствием. Отец задохнулся.

– И ты осмелишься утверждать...

– Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я утверждаю, что своей выдумкой про кражу часов ты хочешь дискредитировать Хейнерсдорфскую коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.