Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
– Тут они правы, - сказал отец, - солнце на заре иногда и впрямь похоже на яичницу-глазунью.
Но ораторы не это имели в виду, они считали, что скоро взойдет солнце свободы.
Под конец все мы с воодушевлением спели несколько песен, а дойдя до слов: "Братья, протянем руки друг другу!", все в огромном пакгаузе взялись за руки и сияющими глазами уставились в потолок.
Отец посадил меня на плечи: чудесно было отсюда, сверху, смотреть, как столько мужчин и женщин держатся за руки.
Но
Отец полез за карманными часами, хотел взглянуть, сколько у нас еще времени до того, как надо будет зайти за Фридой.
– Ну, сколько?
– спросил я сверху, с радостью глядя на поля вокруг; в Вайсензее, где мы жили, везде был только камень.
Отец не ответил, он остановился в самой толкучке, взволнованно ощупывая карманы.
– Они же у тебя всегда висели на черном шнурке, - сказал я.
– Шнурок-то еще здесь, - прошептал отец.
– А часы?
– спросил я.
– Тесс!
– произнес отец и дернул меня за ногу.
– Почему это "тссс"?
– возмутился я.
– На собрания ходят не затем, чтобы там часы воровали.
– Уверен, что это ошибка, - произнес рядом с нами коренастый распорядитель собрания и строго взглянул на меня из-под помятой шляпы.
– Безусловно, - поспешно отозвался отец.
– Ты оставил их дома, товарищ, - сказал распорядитель.
– Хочешь пари?
– Убежден, что вы правы, - подавленно согласился отец.
Вокруг все закивали.
– Ладно, люди, выходите!
– крикнул распорядитель.
– И на улице не скапливайтесь, чтобы легавые не заметили.
– Я тебя не понимаю, - сказал я, когда отец вышел на улицу.
Он спустил меня с плеч и взял за руку.
– Пожалуйста, - умоляюще произнес он, - подожди хотя бы, когда все разойдутся, хорошо?
– Он затравленно улыбнулся женщине с красной бумажной гвоздикой, приколотой как значок, она толкала рядом с собой велосипед и на крыльце остановилась возле нас.
Не говоря ни слова, мы обошли вокруг фабрики.
Я твердо намеревался держаться с отцом сурово и, по крайней мере, еще полчаса с ним не разговаривать, но понял: ничего у меня не выходит, слишком уж день хорош.
За мусорной кучей росла старая бузина, ее блестящие ягоды уже начинали темнеть, под бузиной мы и уселись.
Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.
– Бруно, - сказал он и сунул себе под усы травинку.
–
– Это была просто осторожность, так что ты не думай...
– Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.
Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:
– Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.
– Ты меня не понимаешь, - сказал отец.
– Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.
– Но ведь это случилось, - настаивал я.
– Со мной случилось, - сказал отец.
Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.
– Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, - быстро заявил я, - если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.
– Дело не в часах, - проговорил отец, - мы и без часов обойдемся.
– А в чем же дело?
– спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.
– В листке плюща, - отвечал он.
Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.
– Какой еще листок плюща?
– спросил я.
– Тот, что под крышкой часов, - в изнеможении отвечал отец.
Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.
Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.
– Откуда он?
– спросил я наконец. Отец вздохнул.
– С дедушкиной могилы.
Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.
– А нельзя, - спросил я, - просто взять новый листок с его могилы?
Отец едва не поперхнулся.
– Пожалуй, это самое простое, да.
– Не надо грустить, - сказал я, - наверное, у него на могиле сотни таких листочков.
– Безусловно, - подтвердил отец.
– А почему, собственно, мы никогда там не были?
– поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.
– Могила его там, - резко сказал отец.
Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.