Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

– Бруно, - убито простонал отец.
– Бруно, мальчик мой, ты слышишь?

– У меня просто нет слов, - сказал я.

– Это ты хорошо придумал, а то сразу все почуют, как от тебя разит спиртным. У отца задергалось левое веко.

– Бога ради, что ты сейчас сказала?

Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.

– Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?

– Да, - прохрипел отец.

– Логично.
– Фрида открыла дверь.
– Ты же ничего не зарабатываешь.

Она повысила голос.
– Тогда, может, ты соизволишь мне объяснить, на какие шиши твой сын пьет пиво?

– Пиво?
– заикаясь, пробормотал отец.
– Пиво?..

– Вы притворщики!
– закричала вдруг Фрида.
– Вы поделили деньги, которые получили за часы, и тайком их пропиваете!

Она хлопнула сначала кухонной, а потом и входной дверью, затем мы услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.

– Мы еще должны радоваться, - слабым голосом проговорил отец, - что парадная дверь запирается сама собой.
– Он опустился на кухонный стул и бессмысленным взглядом уставился на кран.

Начинало смеркаться, меж заводских труб засияли две звезды. Из Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.

– По поводу Фриды, - вздохнув, сказал отец немного погодя, - скажу только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.

Он умолк, и я заметил, что он пытается отодвинуть от себя всю эту повседневность. Сердце у меня теперь стучало так громко, что я подумал, отец, наверно, тоже это слышит.

Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.

– А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.

– Когда?
– испугался я.

– Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя, пока ты не стал двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?

– Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.

– Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?

– По-моему, да, - еле выдавил я.

Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.

– Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно, правда? Нет, подумал я. И сказал:

– Да, очень.
– Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.

Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где было почти совсем темно. Потом сказал:

– Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы, так сказать, вдвоем идете на кладбище, мне стало легче.

Он замолчал, я понял, он ждет, что я скажу, но я не доверял себе, боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.

– Конечно, - помедлив, сказал отец, - для тебя это все-таки было непросто.

– Ничего, - услышал я свой голос, и так как он прозвучал более или менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.

– Какая прекрасная мысль!
–

обрадовался отец.
– Ты считаешь, дедушка, как маленький мальчик, не умер?

– Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не совсем еще умер.
– Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе, чем обычно.

Отец был поражен.

– Что ты хочешь этим сказать?
– спросил он, немного помедлив, наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.

– Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили, - произнес я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли, - это были слова господина Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый осел сижу тут и причиняю боль своему отцу.

Но отец ничего не хотел замечать.

– Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек умер, к этому можно что-то еще прибавить. В лучшем случае можно попытаться что-то еще взвалить на себя.

Это было уж слишком, я весь дрожал. Полез в карман, вытащил коробку из-под сигарет, подошел к отцу и положил ее на стол перед ним.

– Вот, - сказал я, глотая слезы, - он тут.

– Ты действительно его принес!
– Отец вдруг перешел на шепот. Наверно, это самый лучший подарок, который ты мне когда-либо делал!
– Он осторожно открыл коробку, с величайшей бережностью вытащил листок и включил свет.

Возможно, все повернулось бы по-другому, если бы мы остались в темноте. Но я вдруг увидел его лицо, и это было выше моих сил.

Я ударился в такой рев, что поперхнулся и закашлялся. Отец взял меня на руки, похлопывал по спине, носил взад-вперед по кухне и, чтобы меня отвлечь, тоже слегка покашливал.

Когда худшее было позади и я уже только беззвучно всхлипывал, отец отнес меня в спальню и положил на кровать, а сам подошел к окну и стал смотреть во двор.

Слышно было, как далеко, в Индра-парке, шарманка играла "Ла палома", а где-то в доме кто-то тихонько ей подсвистывал. Уже совсем стемнело, спальню на мгновение вырвал из тьмы косой дрожащий четырехугольник - отсвет лестничного освещения в доме напротив - и снова погас; теперь можно было различить только большой белый гардероб с разбитым Фридиным велосипедом наверху да еще силуэт отца - черный, с опущенными плечами, он выделялся на фоне темно-синего ночного неба.

Я еще несколько раз всхлипнул и подумал: взять мне все на себя или свалить на господина Шатцхаузера, и вдруг я понял - это отец свистит.

Не знаю почему мне это было больно.

– Ты свистишь?
– хрипло спросил я.

– Я утешаю тебя и себя, - сказал отец.

– Мне вдруг стало страшно идти на кладбище, - признался я.

Стоя у окна, отец досвистел песню до конца, потом присел на краешек моей кровати.

– Откуда же лист?

– Со стены одного дома, - сказал я, вконец подавленный.