Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
Я вырвался и побежал прочь, но тут гудок смолк и улица вновь опустела.
Я остановился, прислушался и так долго не переводил дыхания, что, казалось, голова вот-вот лопнет, и... ничего. Шарманка молчала, гудки заставили ее замолчать. Тогда я сел на край тротуара, и мне захотелось умереть.
ПОДАРОК
Лучшей моей игрушкой был щелкунчик, у него недоставало нижней челюсти, потому что Герта как-то вздумала щелкать им грецкие орехи, а он годился только для лесных. Звали его Перкео, и я всегда брал его с собою в постель,
Жозефа принадлежала Герте, а Герта была моей невестой. Она жила в доме напротив. И целыми днями сидела в кресле на колесиках, потому что носила гипсовый корсет, а в нем не больно-то побегаешь.
Мы давно договорились, что если Герта умрет, я положу Перкео к ней в гроб, а Жозефу возьму к себе, ведь Жозефа - наш ребенок.
Герта всегда знала, что скоро умрет; ее это ничуть не огорчало. Она говорила: невелика беда, все равно ведь умирать надо; и когда она умерла, у нее было такое милое лицо, что я удивлялся, отчего это все плачут.
Мама тоже пришла и плакала больше всех. А когда увидела, что я не плачу, у нее стали злые глаза, и она потом говорила, что я бессердечный.
На следующий день я взял щелкунчика и пошел к Гертиной матери. Я сказал, что хочу положить щелкунчика в гроб.
Но Гертина мать вдруг всхлипнула, сказала, как у меня только язык повернулся такое выговорить; она даже представить себе не может, почему Герта меня любила, я ведь такой ужасный ребенок.
Я разозлился на Гертину мать, и хотя мама меня принарядила, я пошел не на похороны, а весь день ловил головастиков; когда я вечером вернулся домой, штаны у меня были в ряске, воротник курточки и ботинки в глине; отец бранил меня, а у мамы опять стали злые глаза, и она сказала, что я, во всяком случае, не в нее пошел.
В наказание ей я на другой день прогулял школу. Уложил щелкунчика в ранец и отправился на кладбище.
Где лежит Герта, я не знал, но какой-то человек - он сидел на холмике и пил кофе - сказал мне где; он взял свою лопату и пошел со мной.
– Это твоя сестра?
– Нет, - сказал я, - невеста.
– Вот оно что, - сказал человек, - она была хорошенькая?
– Да, - отвечал я, - очень.
– Худо, хуже некуда, - сказал он.
– Герта совсем не боялась, - сказал я.
– Вот как, - сказал он.
Я достал щелкунчика и спросил, не может ли он одолжить мне свою лопату, я хочу раскопать могилу, чтобы положить к Герте в гроб щелкунчика.
– Черт подери, - сказал человек, - а раньше ты не мог этого сделать?
Я объяснил ему, что я хотел, но мать Герты сказала, что я ужасный ребенок, и тогда я ушел, и на похороны тоже не ходил.
– И ничего не потерял, - сказал он.
– Но как же я теперь вложу щелкунчика в гроб?
– спросил я.
– Я ведь ей твердо обещал.
– А ты поставь его на могилу, - посоветовал он.
–
– Черт подери, - согласился он, - верно.
Я спросил, запрещено ли открывать могилы.
– Собственно говоря, да, - ответил он.
– Но может быть, когда стемнеет, - сказал я.
– Может быть, - сказал он.
Я спросил, когда мне прийти, и он ответил: в восемь.
Я пошел не домой, а на Гнилое озеро, ловить головастиков. В полдень я стащил немного корма из фазаньего домика, семечки и просо, и тут же съел. Потом еще поглазел на лысух, а вечером то и дело спрашивал, который час, и к восьми пошел на кладбище. Мой новый знакомый уже был там. Сидел на холмике и курил; лопата лежала рядом.
– Придется подождать, - заявил он, - еще не совсем стемнело.
Я подсел к нему, и мы стали слушать дрозда. Потом появились летучие мыши, а когда стало уже совсем темно, он сказал, что пора начинать.
Мы убрали венки, потом он начал копать, а я смотрел, не идет ли кто.
Копал он очень быстро.
Я ходил взад и вперед, и вдруг раздался глухой звук - лопата ткнулась во что-то деревянное.
Человек выругался, опять что-то стукнуло, а потом он спросил, хочу ли я еще раз взглянуть на нее,
– Зачем, - удивился я, - я и так ее помню. Пусть он только положит туда щелкунчика.
– Готово, - сказал он.
Я видел, как он зажег карманный фонарик; одно мгновение световой кружок стоял неподвижно, потом свет снова исчез. Человек вылез наверх, и теперь слышно было лишь, как падают комья земли.
Когда мы аккуратно разложили венки, он подсадил меня на стену.
– Смотри у меня, если кому-нибудь расскажешь.
– Кому же я буду рассказывать?
– А я почем знаю.
– Такое можно было бы рассказать только Герте, - отвечал я.
– Да, - сказал он, - она была очень хорошенькая.
– Ты тоже ее знал?
– спросил я.
– Нет, - отвечал он, - ну-ка, мотай отсюда.
– Сейчас, - сказал я, - и большущее вам спасибо.
– Ладно, хватит, - буркнул он. Его голова исчезла за стеной, потом я услышал, как он прошел по дорожке, посыпанной гравием.
Меня здорово изругали в тот вечер; и то, что щелкунчик исчез, они тоже заметили. Я сказал, что уронил его в воду, когда ловил головастиков.
На другой день я пошел забирать Жозефу.
Но матери Герты не было дома; прислуга сказала, что она пошла искать квартиру.
Я удивился, ведь у нее же есть квартира.
– Да, - отвечала девушка, - но здесь ей все напоминает о Герте.
Я не сразу понял, сказал, что я, собственно, пришел за Жозефой, я договорился с Гертой, что буду о ней заботиться.
– За Жозефой?..
– переспросила девушка.
– Так старуха продала ее в какой-то зоомагазин.
– Но ведь она же была Гертина, - сказал я.