Когда погиб Милован. Часть 2

Корнейко Александр

Он опустил голову и опять замолчал. Но вдруг с надеждой посмотрел на Морозова и сказал:

— Я всегда держу фотографию при себе и всем показываю. И вот я впервые встретил человека, который говорит, что лицо моей матери ему знакомо. Я умоляю вас, постарайтесь вспомнить, где вы видели кого-либо похожего на нее, может, окажется родственницей.

— Степан Иванович, ваша история потрясла меня, но я сейчас ничего не вспомню. Извините.

Морозов закурил, оделся и вышел на улицу. Около часа он бродил по городу. Услышанное не давало покоя.

Где он видел эту женщину? Где?..

Когда Александр Иванович вернулся в гостиницу, Савицкий уже спал. Морозов тихонько разделся и лег в кровать. Утром, проснувшись, увидел, что его соседа нет, куда-то ушел.

Морозов отправился позавтракать в столовую автовокзала. К его столику подошел пожилой мужчина с кружкой пенистого пива в руке.

— Товарищ, — обратился он, — не слышали, на Гавриловку на 10.15 еще не объявляли посадку?

— Нет, не объявляли. А вы сами из Гавриловки?

— Да, оттуда. Бывали у нас?

— Приходилось. Чудесные у вас места. А какая рыбалка! Спиридона Никитовича Макаренко знаете?

— А как же, почти сосед, вместе партизанили. Хороший мужик.

— Я жил у него на квартире. Передайте ему привет от Морозова.

— Обязательно передам.

— Что нового в селе?

— Да все то же, — махнул рукой старик. — Правда, музей переехал в новое здание, а там сейчас сельсовет.

— Достроили наконец…

И вдруг Морозов вспомнил… Конечно, именно там, в Гавриловском музее, он видел две картины местного художника! На одной…

Александр Иванович закрыл глаза и ясно увидел картину…

— Ты что? Нехорошо тебе? — испугался дед.

Но Морозов ничего не ответил. Он быстро выбежал из столовой на улицу. Скорее, скорее в гостиницу!

Дверь номера была приоткрыта. Едва переступив порог, Морозов, еще тяжело дыша от быстрой ходьбы, закричал:

— Вспомнил, вспомнил! Степан Иванович, вспомнил!

Савицкий замер на месте.

— Ну… — выдохнул он.

— В прошлом году, осенью, я производил съемку берега реки в селе Гавриловка. Это в шестидесяти километрах отсюда. Там, в музее, я обратил внимание на две картины, написанные местным художником, майором-отставником. На одной — колонна пленных красноармейцев движется по пыльной дороге в сопровождении эсэсовцев с собаками. Изможденные, окровавленные и оборванные солдаты. Среди них выделяется лицо одного бойца с забинтованной головой. Плотно сжатые губы, горящий ненавистью взгляд обращен в сторону проезжающей мимо открытой легковой автомашины. В ней — два немецких офицера: мужчина и женщина.

На другой — эта же женщина лежит на армейской плащ-палатке, а вокруг нее стоят с обнаженными головами партизаны. На заднем плане — горящая фашистская машина. Рядом, на дороге, два трупа офицеров СС. Женщина на картинах и у вас на фото — одна и та же.

Морозов вытер лоб платком и посмотрел на Савицкого. Тот, бледный, сидел на кровати и молчал. Александр Иванович налил в стакан воды и поднес ему.

— Не надо. Едем в Гавриловку, — хрипло произнес Савицкий.

На

автовокзале оказалось, что автобуса на Гавриловку в этот день больше не будет.

— Что делать? — спросил Морозов.

— Возьмем такси, — решительно сказал Степан Иванович.

И вот они в Гавриловке, у здания музея. В его новом помещении Морозов еще не был. Зал, посвященный Великой Отечественной войне, нашел не сразу. Боялся, не напутал ли чего. Но как только они вошли в зал, Александр Иванович сразу же увидел нужные картины.

— Вот! — повернулся он к Савицкому.

Степан Иванович держал в руке фотографию матери и переводил взгляд с картин на фотографию, с фотографии на картины. В глазах его появился радостный блеск.

— Поразительное сходство! Надо найти художника.

Морозов подошел к пожилой женщине, сотруднику музея, и сказал:

— Нам очень понравились картины майора в отставке Петренко. Не подскажете нам его адрес?

— Вы не первые, кто интересуется Петренко. Он проживает по улице Гоголя, 187.

— Большое спасибо.

Спустя десять минут Морозов и Савицкий остановились у небольшого одноэтажного дома. Дверь была открыта настежь, легкий ветерок раскачивал занавеску, которой был завешен проем. Из дома не доносилось ни звука.

Морозов постучал. Послышался голос:

— Входите.

Слегка отодвинув занавеску, Морозов и Савицкий вошли в помещение. Все говорило о том, что здесь живет художник. На стенах — картины, эскизы, а на столе и подоконниках — кисти, краски, бумага, холсты.

Из-за стола поднялся высокий седой мужчина. В ответ на приветствие он протянул руку и сказал:

— Садитесь, гостям всегда рад. Кто вы? Откуда? По какому вопросу?

— Я из Херсона, — ответил Морозов.

— А я из Киева, — медленно проговорил Савицкий, всматриваясь в лицо хозяина.

Морозов подошел к стене, на которой между окнами висел портрет женщины.

— Мы хотели бы услышать от вас, кто эта женщина и жива ли сейчас?

— С этим вопросом, — сказал художник, — ко мне обращаются очень часто. Не вы первые… Это — моя жена, трагически погибшая во время войны. Мне не хочется обо всем этом говорить, я чувствую себя в какой-то мере виновным в ее гибели, хотя вмешиваться не имел права. Таков был приказ. В войну я потерял жену и ребенка. Воспоминания — это единственное, что у меня осталось. Я не хочу вдаваться в подробности, думаю, вы меня поймете.

Он нахмурился и виновато посмотрел на обоих.

— Мне трудно говорить об этом, извините, — добавил он.

Савицкий стоял бледный и растерянный, рука, сжимавшая конверт с фотографией, заметно дрожала.

Если бы Петренко не был сам так расстроен нахлынувшими воспоминаниями, он бы заметил, что с одним из его посетителей творится неладное.

Морозову поневоле передалось волнение обоих, и он решился: взял у Савицкого конверт с фотографией и протянул хозяину.

— Посмотрите, пожалуйста, на фото. Знали вы эту женщину?