Когда причиняют добро. Рассказы
Шрифт:
Пока мы ехали в папином джипе, мы особо не разговаривали. За окном проносились поля с растениями, которые я не могла идентифицировать, и неширокие пустоши. Машина виляла вслед за дорогой, и море то появлялось, то снова скрывалось из вида. Оно было сапфирового цвета. Только теперь я осознала, как далеко мы от дома. Мы ехали вдоль побережья уже довольно долго, когда вдали показался небольшой городок. Одноэтажные бетонные здания с неброскими вывесками выстроились вдоль дороги. Появились прохожие — худощавые смуглые люди в одежде без рукавов медленно брели по дороге. Немного дальше по этой дороге стоял жилой комплекс, в котором нам предстояло жить. Даже беглого взгляда на три возвышавшихся небоскрёба было достаточно, чтобы понять, что это жильё высшего класса. Едва машина приблизилась к въезду в жилой комплекс, охранник в форме и полной готовности, взяв под козырёк, открыл шлагбаум. В папиной фирме сумма денег, выделяемых на аренду жилья, была практически одинаковой вне зависимости от
— Так, а ожерелье? — спросила мама, словно только сейчас о нём вспомнила. Папа притворно пожал плечами. Коробка с украшениями, как и раньше, стояла в шкафу. Мама открыла крышку. Всё было на месте, кроме ожерелья со звездой. Мы перерыли все шкафы и коробки в доме, но ожерелье так и не нашли.
* * *
Хотя закончились осенние каникулы, в К. лето было в самом разгаре. Я пошла в седьмой класс международной школы. Классным руководителем у нас была Миранда — блондинка среднего возраста. «Привет, милашка», — поприветствовала она меня на английском. Она действительно назвала меня милашкой? Я задумалась: то ли у Миранды совсем плохо со зрением, то ли ей нравится шутить с чувствами других, то ли она нереальный филантроп, то ли у неё была какая-то особая причина льстить своим ученикам. А может, она была просто извращенкой, помешанной на пухлых девочках. Пока мы шли по коридору до классной комнаты, я буравила взглядом её кирпичного цвета туфли.
— Ты что-то потеряла? — ласково спросила Миранда.
— Нет, это просто у неё привычка такая, — ответила за меня мама. И добавила, что я робкая, хотя я бы предпочла, чтобы она сказала «чувствительная». Пока мы шли до класса, Миранда объяснила, что это очень маленькая школа и в этом году здесь учится всего три класса, поскольку в К. в принципе мало иностранцев и редко кто сюда переходит из других школ. В моём классе будет всего десять человек. Половина из Азии, половина — нет. Миранда представила меня классу: «Ватанаби Ли из Японии». Аплодисментов не последовало.
За весь день никто не сказал мне ни слова. Это нормально. Я к этому уже привыкла. Через несколько дней ситуация не поменялась. Никто даже не обзывал меня. По прошествии недели я всё ещё не знала, как будет «свинья» на языке К. Похоже, дети иностранцев здесь не испытывали к новым одноклассникам никаких чувств — ни хороших, ни плохих. Через неделю после того, как я пришла в эту школу, на потолке в нашем классе был замечен паук, который произвёл большой фурор. Девочки пронзительно визжали, а парни дёргали руками паутину и покатывались со смеху. Всё встало на свои места: у детей на излёте детства толстушка Ватанаби Ли вызывала интереса меньше, чем любое членистоногое. Теперь меня просто не замечали. Это и огорчало, и успокаивало.
Стороннему наблюдателю внутри классной комнаты предстал бы по-своему упорядоченный мир. На удивление все дети здесь разбились по парам. Две пары парней и две пары девчонок. Итого четыре пары. Они сосуществовали как представители разных видов животных в одном водоёме. Не то чтобы они враждовали между собой, но нарочно их лучше было не сталкивать друг с другом. Таким образом, оставался один человек. Мэй. Она была самой низенькой и худенькой девочкой в классе. Мэй была азиаткой. До моего появления в классе она была единственной из девятерых, кто всегда и везде был один. Судя по фамилии Чан, очкам с толстыми линзами и длинным волосам, забранным в простой хвост, Мэй была китаянкой.
Вскоре стало ясно, почему она всё время проводила в одиночестве: Мэй почти не говорила по-английски. Я поняла это во время дебатов на тему «Должны ли все ходить в школу?» на занятиях по разговорному английскому. Кто-то согласился, что должны; кто-то сказал, что домашнее обучение тоже приемлемый вариант. Это занятие было в послеобеденное время. Солнце заливало всё кругом, и в классной комнате, где круглые сутки на полную мощность работал кондиционер, все сидели вялые, как сонные мухи. Дебаты были полностью лишены азарта, потому что, какая бы сторона ни выиграла, всем всё равно придётся продолжать ходить в школу. Тем не менее каждый в обязательном порядке должен был высказать свою точку зрения. Когда пришла моя очередь, я запинаясь проговорила: «Мы учимся не ради знаний как таковых, а для того, чтобы в конечном итоге стать достойными людьми. А у меня есть сомнения, что современная школа способна сделать из нас таких людей». Учитель Джон похвалил меня, сказав, что это потрясающая позиция. И добавил, что в следующий раз мне стоит более тщательно продумать ответ, чтобы уверенность в правоте своей логики придала уверенности моему голосу. «Ли, надо больше верить в себя. Одного этого уже достаточно», — учитель
Но потом Мэй произнесла кое-что ещё. «Свихнуться можно!» — очень тихо, себе под нос, она несколько раз недовольно повторила эти слова. Без всяких сомнений, произнесла она их на корейском. Я покосилась на Мэй. Она сидела молча — губы сжаты, — словно ничего и не было. Она кореянка! Почему я не догадалась? Почему даже мысли такой не допустила? В Маниле и Токио было немало корейцев среди учеников тех школ, куда я ходила. Но я никогда никому не признавалась, что я наполовину кореянка. Наверное, потому, что это дало бы ещё больше поводов ненавидеть меня. Я поняла это после того, как в манильской школе девочка, родившаяся в Пусане, случайно узнав, что моя мама кореянка, довела меня до слёз, потому что ей не понравилось, что у нас с ней есть что-то общее.
На следующий день, едва прозвучал сигнал к обеденному перерыву, все ученики достали свою еду, упакованную в контейнеры. Поскольку в школе не было столовой, все обедали бутербродами. Мама каждый день упаковывала мне с собой маленький бутерброд, в котором была лишь половинка варёного яйца, тонко нарезанные ломтики огурца и кусочек помидора. Я оглядела классную комнату. Все расселись парочками и вместе жевали: Бен с Микки, Хлоя с Джесси, Джейми с Майклом, Николь с Джуди. Тогда почему Ли и Мэй не могут обедать, сидя чуть-чуть поближе друг к другу? Мэй очень удивилась, когда я подошла к ней. «Почему?» — спросила она на английском, вся сгорбившись. «Ты хочешь что-то сказать?» — имела она в виду. Я ответила по-корейски: «Давай обедать вместе». Мне до сих пор жаль, что я единственная, кто видел и запомнил выражение лица Мэй в тот момент. «Ты кореянка? Ты же японка!» — продолжила она говорить на английском, часто моргая, словно пытаясь избавиться от наваждения. Возможно, ей тоже была неприятна мысль, что в моём огромном теле отчасти течёт та же кровь, что и у неё. «Я японка, но моя мама научила меня говорить по-корейски», — ответила я уклончиво. «А-а-а», — протянула она. «В этом мама была права. Я ей очень благодарна», — сказала я, а потом призналась: «По правде, сейчас я впервые говорю на корейском с кем-то помимо мамы». — «Правда?» — «Да, поэтому я немного волнуюсь». Между нами словно рухнула стена, и Мэй улыбнулась. Когда она улыбалась, она была похожа на милого нашкодившего зайчика.
В компании родного языка Мэй оказалась весьма разговорчивой. Я вообще не представляю, как ей раньше удавалось удерживать в себе этот поток слов всё то время, что она находится в школе. «Слушай, а что он мне говорил сегодня? На занятиях по разговорной речи. Этот учитель Джон». — «А ты не поняла?» — «Ну, только частично». Мэй сказала, что плохо знает английский. До этого в школе она в основном говорила на русском, поскольку предыдущий семестр ходила в школу в Москве. Я спросила:
— Это из-за работы отца?
— Что? — переспросила она, а через некоторое время добавила: — Не, отец не приехал. Я приехала одна.
— Одна?!
— Да, одна… — Потом, поколебавшись, Мэй уточнила: — Не то чтобы совсем одна, скорее вдвоём.
Я не поняла, что значит «скорее вдвоём», но особых причин вдаваться в подробности не было. Я рассказала ей, как хвалил её выступление Джон. Мэй фыркнула и рассмеялась. Она никак не могла в это поверить!
Содержимое контейнера Мэй было восхитительно! Там был и бифштекс по-гамбургски с полагающимся к нему соусом, и жареные креветки, и жареная курица, и несколько видов огромных бутербродов с толстыми кусками сыра и ветчины и листьями салата, свешивающимися по краям. В другом контейнере аккуратно — ягодка к ягодке, ломтик к ломтику — лежали зелёный виноград и дыня. «Ты каждый день съедаешь всё это?» Мэй удивилась не меньше меня: «Это всё, что ты ешь?» На второй день, когда мы обедали вместе, содержимое контейнера Мэй ничем не отличалось от того, что было накануне. Мэй протянула мне самую большую и аппетитную куриную голяшку. Я представила лицо матери. Сама того не желая, я отдёрнула руку и убрала её за спину. Последний раз я ела жаренную в панировке курицу на прошлый День благодарения — это было особое угощение в токийской школе. Мэй не мигая смотрела на меня. Она по-прежнему протягивала руку с зажатой там курицей. Кусок тушки незадачливой курицы перекочевал из руки Мэй ко мне. Я аккуратно поднесла мясо ко рту. Прохладная куриная корочка оказалась жирной и хрустящей. И удивительно вкусной! Я обглодала кости, не оставив на них ни малейшего кусочка мяса. Мэй снова улыбнулась. Словно зайчик.